Разброс идей

[EURO-banan]

Воображение

Но читается достаточно тяжело

Экзистенциализм для богатых читать вообще невозможно

Лично я получила удовольствие. ))

я теперь тоже)) спасип  

[Воображение]

EURO-banan
   

[EURO-banan]

это не статья, а рассказик... ))
Заключенные
Мы посреди океана. Что-то вроде нефтяной вышки, но стратегического назначения. Титановые стены. Железобетонные сваи. Красное на закате небо над нашими головами пестрит огнями самолетов и, ниже - вертолетов, скрываемых за дверьми металлическим потолком. Теперь мы в полумраке военной тюрьмы. Вдоль стен карикатурно-прямые солдаты, по мере нашего продвижения, автоматически вскидывающие ладони к вискам - накатывающимися волнами, как отполированное представление. Парад. Брови под линиями беретов окаймляют глаза, глядящие сквозь нас. Вооруженные силы Российской Федерации. Наше оружие.
Быстрым шагом минуем пропускной пункт. На моих плечах блестит влагой черный дождевик - плащ-укрытие на пути от посадочной площадки до дверей. За моей спиной семенят еще несколько высоких военных чинов. У кого-то в руке красная папка, у кого-то рация.
Нас проводят мимо тюремных камер - они расположены в два этажа, кое-где, в углу за восьмимиллиметровыми стальными прутьями можно увидеть сваленные в кучу черные тряпки - на самом деле это молятся исламисты, почти касаясь губами холодного бетона - изредка приподнимающиеся над полом - мимо кабинетов, казарм, по большим залам, где эхо шагов заглушает разговоры, по коридорам, где нельзя разогнуться в полный рост. Мимо проскальзывает много солдат, рабочих, надсмотрщиков. Как Моисей, мы раздвигаем препятствия на своем пути.
Здешний командующий, толстый и седобородый Валерий Павлович, просит пропускать нас. Важных персон. Спецназ на каждом КПП кивает и отдает честь.
- Мы взяли его неделю назад, на Урале, - сообщает Валерий Павлович. - Было сложно, но мои ребята сумели достать его живьем. Двое погибли. Считайте, никого не потеряли.
- Он взял на себя ответственность? - спрашиваю.
- За взрывы на Невском четырнадцатого и за Польское посольство.  
- А Смольный?
- Говорит, не их рук дело.
- Ясно.
Валерию Павловичу тяжело беседовать на ходу, слышно, как он задыхается.  
- Я слышал, вы запустили с луны восьмой спутник?
- Это закрытая информация, - говорю.
Дальнейший путь в молчании.
Останавливаемся возле высокой металлической двери в форме эллипса. Электронным ключом наш грузный сопровождающий отпирает замок. Дальше я иду один. Тет-а-тет легче договориться.
Передо мной раскрываются еще одни створки - на этот раз автоматические - и впускают в полумрак одиночной тюремной камеры. Здесь мягкий пол и стены, тепло и очень тихо. На полу сидит обнаженный человек, худой и бледный. У него длинная черная борода и кричащая плешь на темечке. Он склонил голову, не смотрит на меня. Среди густых волос на лобке виден маленький крючкообразный член.
- Здравствуй, Халид, - говорю в пустоту.
Вечность молчания. Молчание на ходу. Молчание в покое.
- Здравствуй, - он ставит ударение на «у». Не отвечал почти три минуты. - Я просил не записывать наш разговор... когда помещение прослушивают, микрофон издает тонкий звук. Большинство людей его не слышит. А я слышу.
Делаю знак, чтобы запись прекратили.
- Они пытаются сделать из меня психа. Или как у вас это называется... знаешь, нарушают контакты с реальностью. Обычно в этой камере темно, непроглядно темно. И никто не разговаривает со мной. Не слышно никаких звуков... а эти стены, пол. Потолок. Я не чувствую их тверди. Еще они что-то делают с воздухом. Разжижают или что-то в этом духе. В общем, создается ощущение, что купаешься в Мертвом море. Я будто парю в этом Нигде, в этой камере. Не осознаю себя. Не чувствую. Смотри.
Халид показывает шрамы на своих руках.
- Это я сам. Зубами. Чтобы окончательно не забыться.
Он оглядывает меня какое-то время, а затем снова опускает голову. Шепчет что-то себе под нос.
Жду.
- Думаю, они считают, что я стану вялым, тупым. И все расскажу.
- Ты взял на себя ответственность за два теракта, - расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки. Слишком душно.
- Да, но это ничего не меняет. Я взрывал. Но не я воевал.
- То есть?
- Считай, что я пуля. Стрелок не там, где вы ищите. Знаешь, как я борюсь с сумасшествием?
- Как? - спрашиваю с нарочитым скептицизмом.
- С помощью камня, - Халид раскрывает сжатую до того в кулак ладонь и демонстрирует свое сокровище.
Кусок бетона. Наверное, раздобыл его где-то на базе.
- Никто не знает о том, что у меня есть. Он спасает. Скоро ты уйдешь, а я останусь наедине с собой в комнате, где нельзя ничего почувствовать. И камень будет спасать меня. Так происходит день за днем. Ничто не может существовать, если не воздействует с окружающим миром. Мое сознание не воздействует ни с чем кроме камня, и поэтому существует лишь в воздействии с ним. Примитивно, но без этого сознание и вовсе бы исчезло. Дуализм - и есть жизнь. Одиночество - смерть.
- Ты говорил мне про стрелка. Кто он?
- Подумай сам. Помнишь, лет двадцать назад мы взорвали небоскребы в Америке?
- Торговый центр?
- Наверное, он. Тогда стрелком посчитали Ладдена. Но и тогда вы ошиблись.
- Кто же был стрелок?
- Тот, кому это было выгодно. Евросоюз. Если бы доллар не упал на рынке, не было бы смысла вводить туда евро. Нарушение национальной безопасности напрямую связано с экономикой государства, а репутация связана с ней косвенно. Учитывая, что у Штатов намечалась прибыль от импорта товаров после падения курса доллара, там никто особо не противился. Европа наняла третий мир и нанесла удар по западу, чтобы закрепить свою новую денежную систему. Все были счастливы. А теперь проблемы начинаются у России, потому что кто-то нанял нас, чтобы ударить по вам. Кто же это может быть? - он поднимает на меня свое лицо. Он улыбается, демонстрируя желтые поломанные зубы. - По Америке ударили ввиду ее экономического первенства. Найди, в чем первенство твоей страны, найдешь и ее конкурентов. А среди них найдешь стрелка. Нет смысла уничтожать пули - их производят на конвейере.
- Индия, Китай? - спрашиваю. - Кто?
- Ищи. Но запомни, - Халид крутит в руках свой камень. - Мир не может стать един. Как и нам с тобой, ему нужен дуализм существования, иначе он погибнет. Потому на нашей планете и идут войны: наша планета хочет мира.
- У тебя отберут твою игрушку, - киваю я на ладонь исламиста. - И ты расскажешь все, что знаешь. Меня не волнуют разглагольствования, мне нужны только факты.
- Факты, говоришь? Хорошо, у тебя будут факты. Мы освобождаем своих людей, захватывая в заложники врагов. Мы требуем сохранить одну жизнь нашего за десять их жизней. Но если речь идет о важных персонах, действовать нужно хирургически. Никто не отпустит такую шумную личность как я, пусть даже перед Ним мы все равны, за жизни десятерых, даже сотни простых русских солдат. Чтобы обменять меня, нужна рыба крупнее. Ты здесь, потому что думал, что я расскажу тебе все. Официальное признание террориста, кто бы мог не соблазниться?! Но это все спектакль. Ты оставил много охраны себе и слишком мало своей семье. Дуализм нас оживляет, но делает слабыми. Отними мой камень, и я сойду с ума. Но что случится с тобой, если я отниму твоих детей и жену? Спеши, возможно, у тебя еще есть шанс, но я бы на твоем месте уже начал приготовления к обмену. Свобода ждет меня!
Я не слушаю, что он кричит, я бегу к двери, прочь из камеры, где выключается скудное освещение и становится темней, чем ночью.
- Слава Аллаху, беги, кролик, беги!

[Fridka]

EURO-banan
Под Апдайка косим? )))))))

[EURO-banan]

Fridka

я даж не знаю, кто это))) не кошу, но все, что я думаю, уже кем-то написано  

[Jorg Gerion]

EURO-banan

все, что я думаю, уже кем-то написано

Это изречение старо как мир

Тем не менее в мире столько нового появилось...

[EURO-banan]

Jorg Gerion

Тем не менее в мире столько нового появилось...

к сожалению только ввиду того, что что-то старое исчезло ))

[EURO-banan]

Человек в колыбельной

Родившись вчера, я опоздал на революции. Небольшой промежуток времени, заставший поколения, догнавшие меня сегодня - в день моего осознания собственного опоздания, (такое отсроченное его осознание в некой мере и есть результат самого опоздания) - одарил их опытом, который иссяк в мире к моему появлению. В какой-то степени опоздание дает мне скидку собственной эпохи, безмятежного века, на неумение творить, на неумение говорить несказанное ранее. Война, закончившаяся рассветом чуждого мне счастья моих предков, для меня обходящий прошлым миф, проявляющий себя печатью или голосом в аудитории. Для меня полученные некогда людьми ощущения, коих я не осознаю и не ведаю - это тихая информация, мертво витающая в ненасыщенном пониманием воздухе. Для меня их победы и становление - лишь с рождения окаймляющий ореол, периодически падающий и вновь воскресающий без моего участия. Своим детством я отставал от событий взрослой жизни тогда, кропотливо формирующих то, что является взрослый жизнью теперь.
Родители моего поколения, инстинктивно любя своих отпрысков, выстраивали покой, исполняющий роль стены между обществом и затаившимся хаосом, однажды уже вторгшимся в их собственные жизни, куда менее обессмысленные, однако, вне стен, нежели жизни их детей, которым не предстоит исполнять роль строителей. Устоявшаяся эпоха, будто вода в стакане, который только что перестал трястись на столике в купе замершего поезда, показывает мне и моим околоровесникам мир, созданный чужими руками, нам будто неосознанно демонстрируют запись на кинопленке, занавешивая слепые глаза.
Пройдя большие расстояния, творцы уложили нас в уют контролируемых проблем. Но я ни в коем случае не виню их, было бы демонстрацией сущей нелюбви к своим детям пожелание им тех противостояний, в которых родители сами так упорно старались одолеть судьбу. Отец, кидающий в воду ребенка с намерением научить того плавать, не подарит ему опыта, который будет получен при кораблекрушении - даже если отец умело создаст иллюзию опасности, и ребенок поверит, что может погибнуть, даже если отец позволит ребенку спастись самому - это не придаст истинной стихийности события. Причина в той же степени определяет полученный благодаря ей опыт, в коей полученный опыт определяет причину. Но, даже осознавая это, хороший отец навряд ли бы захотел кораблекрушения для своего ребенка лишь ради получения им большего опыта, нежели от опасности иллюзорной, и то при условии выживания ребенка в кораблекрушении.
Однако истинное фиаско отца вынуждает его воспитать своего ребенка так, чтобы тот никогда не потерпел подобного краха, и, следовательно, никогда не стал бы столь же силен, как его отец. Собственное дитя не терпевшего краха человека будет воспитано по инерции, по примеру воспитания, а не по желанию обезопасить от позитивистского фиаско. Рано или поздно такой способ даст трещину и один из потомков отца окунется в те же страсти, пережив и научившись быть сильным, как его предок. Цепочка рода состоит из наученных отцом и наученных жизнью. Последние обгоняют первых.
Я, как и, осмелюсь заявить, большая часть представителей моего поколения, принадлежим к наученных отцами, принадлежим к слабому виду любимых и опекаемых. Моя жизнь не была невыносимым страданием, но в этом моя трагедия. Я для себя, как и мой отец для меня, не способен создать такую искусственную опасность, которая может научить меня лучше опасности настоящей, но я точно так же не могу попасть в опасность настоящую, ибо научен отцом на опасности искусственной. Мне светит лишь закон исключений, который, правда, может легко меня погубить, не успев ничему научить.
Ввиду своего фальшивого опыта я не превосхожу прошлые поколения, отточившие дикий мир. Я читаю их, наблюдаю - мне не дано сотворить что-то не под их влиянием, но превосходящее их. Разумеется, я не смогу сотворить и что-то, являющееся превосходящим первоисточник подражанием. Для творчества, для становления, мне необходима своя, настоящая война, которая не поддается контролю поколений прошлых, не поддается контролю поколений будущих. Война, не подчиненная никому, и которую должен буду подчинить я сам.
Это не надменность стремления освободиться от давления предков, коих я не переплюнул: нужно либо превзойти богов, либо закрыть на них глаза. Не знать, что мой рекорд не побит -  по ощущениям это тоже самое, что побить рекорд лучший и стать чемпионом. Именно из-за этого дуалистического самообмана я не стремлюсь стать выше кого-то, я хочу простой свободы от чужих достижений, восхищающих меня.

[EURO-banan]

In Vino

Многие люди, критикующие чье-либо злоупотребление алкогольными напитками, любят аргументировать свою критику утверждением о слабости пьющего. Они говорят, будто для него алкоголь - «своеобразная анестезия, помогающая перенести операцию под названием жизнь». Будто, в отличие от нормальных людей, уверенных в себе и сильных, способных объективно воспринять проблемы и сложности мира, пьющий не в состоянии пережить собственные тяготы и лишения.  Именно поэтому он забывается в барах или на грязных кухнях с бутылкой в руке.
Здесь следует разделить алкоголиков и пьяниц - если алкоголизм есть болезнь, и было бы неправильно называть алкоголика слабохарактерным (мы же не называет так людей, страдающих от гепатита или гриппа), так как он слаб уже телом, физически, то пьяница являет собою именно тот объект, который вызывает критику своих волевых способностей. Именно он, имея возможность отказаться, в отличие от алкоголика, от спиртного, не делает этого, продолжая, во-первых, периодически убегать от реальности, во-вторых, подвергать себя опасности заболевания алкоголизмом.
Стоит сначала отметить ту периодичность побегов от реальности, которыми скрывается от проблем якобы слабый пьяница. Он может пить ежедневно, но не ежедневно напивается, подобно алкоголику, которому необходимо заглушить физическую потребность в спиртном.  В действительности в забытье пьяница впадает примерно раз в неделю (при грубом вычислении среднего на некоторый период жизни человека), а обычное вечернее расслабление литром пива называть забытьем, побегом от реальности - как минимум чересчур драматизировано.
Итак, еженедельное забытье пьющего человека предполагает тяжелое и хмурое утро новой недели, от которого пьянице никуда не деться, то есть, делая слабый шаг - забываясь - пьяница делает сильный шаг - подвергает себя похмелью. Похмельный (либо послепохмельный) день несет собой большие проблемы, нежели день абсолютно трезвый. И если пьяница может закрывать глаза на собственный путь к алкоголизму, и нельзя назвать его сильным за это неосознанное обречение себя на страдание, то любой откат из-за спиртного напитка легко предсказуем, и на него обычно не закрываются глаза, он просто принимается как неизбежный факт, не способный, однако, отвергнуть собою желание напиться. Точно так же пьяница принимает за должное свою социальную нежелательность и некоторое чужое неприятие. Другими словами, спасаясь от одних проблем на день-другой, человек гарантирует себе возвращение этих проблем чуть позже, а так же добавляет проблемы новые, связанные с расплатой за забытье. Некоторые люди не страдают похмельным синдромом, но даже они с каким-то упорством продолжают забываться на краткий период, будто действительно успевают получить некое счастье от простого отсутствия проблем.
Для меня очевидно, и вышеописанные факты в какой-то мере это подтверждают, что алкоголь не просто позволяет забыть о проблемах - он вовсе не возвращает человека в состояние, когда вокруг него все хорошо, будто за парту в школе. Алкоголь дарует ощущение, которое можно получить в основном лишь от него. Есть ряд других способов, но они требует длительных практик. Обычное отсутствие проблем - это не тоже самое, что опьянение. Опьянение по-своему эксклюзивно, его не ощутить, будучи трезвым.
Что же такое побег от реальности? Игра в футбол - тоже своеобразный побег. Разве я помню о неоплаченном долге, о незакрытой сессии или о своем ухудшающемся зрении во время игры? А если помню - правильнее ли моя игра, мое участие в ней, нежели участие человека, обо всем кроме мяча и ворот соперника забывшем? Мне могут противопоставить тот факт, что алкоголь вреден для здоровья, в то время как футбол, являющийся спортом, для здоровья полезен, исключая некоторые частности. Но разве суть футбола в его пользе? Или играют в него ради пользы? На самом деле, стань футбол мне вреден, я не брошу играть в него, потому что он дарует мне ощущение. Даже нанося мне ущерб, игра доставляет мне удовольствие. Действительно, возможно часть этого удовольствия заключается в том, что я не помню о своих проблемах, а думаю об игре, чувствую азарт. Однако слаб ли я, по мнению людей, критикующих пьяниц?
Думаю, что нет. По их мнению, я сосредоточен на игре - пусть не на проблемах - и я благодаря своей сосредоточенности пребываю в реальности, не убегая от нее. Но на самом деле я заменяю реальность игрой. Ту свою реальность, которая бытует без всех моих увлечений, без моих ощущений. Та пустая реальность, от которой столь постыдно убегать, реальность, менее реальная, чем игра. И мое опьянение заменяет собою пустоту в не меньшей мере, нежели мой футбол.
Любая попытка как-то себя развлечь, заняться чем-нибудь, любой интерес может быть расценен как слабость, и он, несомненно, отчасти этой слабостью является, однако является и инициативой, неагрессивной, не вызванной только страхом, но и желанием получить нечто.
Так если злоупотребление алкоголем схоже с инициативой, с желанием борьбы против пустоты, которой, так или иначе, заняты все люди, если пьянство не является только уходом от проблем, но и способом получения ощущений под риском общественного порицания и опасности пагубной зависимости, можно ли говорить, что оно - есть слабость, удел неуверенных и недостойных людей?    

[EURO-banan]

Наркотик

Я пишу тем меньше, чем больше мне писать позволено. Проза, как и большинство прочих видов творчества, наиболее ярко проявляется через собственный запрет - обществом, временем, занятостью и прочим. Творчество - это не созидание из ничего, это выплеск впечатлений, получаемых извне. Творчество - отражение видимого мира, и чем оно изощренней, тем интереснее творение, им слепленное. Де Сад завещал писать говном на стенах тюрьмы, коли заточили и отняли перо с бумагой. Но в его словах не сквозило недовольство запретом на творчество - отнюдь. Он был доволен, что может так говорить, что может так писать, для него это было удесятеренным самовыражением, лучшей музой на свете. Он провоцировал запрет, чтобы тот дал ему шанс стать еще совершеннее, нарушение запрета исполнения желания стало много приятнее самого исполнения желания. Сторожа де Сада в тюрьме оказались его лучшими вдохновителями. Оружие в их руках - его пером, кусочек неба за решеткой - чистым холстом. Заточение - это дар выразить свою свободу.
Я же, житель века без сырых подземных камер и кандалов на истощенных ногах, хочу завещать писать хотя бы не в гостиных спокойных домиков на побережьях безмятежных одиноких озер, расположив подле камина свой ноутбук, а во время редких перерывов работы, учебы, прибегая домой под вечер, вместо сна или ужина, уловив минуту свободы. Не ждать выходных, когда ничего не нужно будет кроме, а садиться за письмо в понедельник. Писать в два часа ночи, если нужно вставать утром в шесть, успевать записать собственные мысли и параллельно создать базу данных для презентации какой-либо продукции, или продавать людям автомобили, картошку, информацию - не суть. Не создавать себе удобства для написания, а писать вопреки неудобству.
В свое время я считал, что компьютер отличный помощник в написании прозы, но как только я его получил, меня одолела лень, творческий кризис, как ее называют странные любители возвышенного. Мне было слишком доступно и легко писательство, чтобы я им занимался, горел желанием пестрить буквами по изображению белого листа. Доступность обессмысливает самовыражение. Однако когда мой компьютер сломался, и я просидел пару вечеров в его отсутствии, то ощутил нехватку того самого, чем было лень заняться при имеющейся возможности. Я ощутил голод, стремление написать что-нибудь. Это сильнее, чем зуд из-за красивой вещи, кою хочешь перетащить с витрины в свою спальню, сильнее желания насладиться творчеством чужим, даже если его уже признали искусством, а твое не признают никогда, сильнее потребности в азарте и адреналине. И я точно так же не чувствую недовольства от своей зависимости, я точно так же стремлюсь к ней, чтобы она позволила мне неплохо делать то, что я делаю лучше всего.