Стихи признанных поэтов

[Skrim]

А у меня еcть что-то вроде хобби - это стихи, которые встречаются в художественных книгах. Вот например

1. Из книги "Тропой барса"

Живет поэт, беспомощно-запойный.
 Не суетлив, не злобен, молчалив.
 Беспутный днями, снами беспокойный,
Как ветреный блуждающий мотив.
 Живет, законвоированный днями
В капкане серых стынущих домов,
А мимо - в осень - странными тенями
Уходит череда забытых слов...
 Слов о любви, о том, что не вернется,
О том, что летом не дано понять...
 Ноябрь дождем простудным в окна бьется,
Как птица, не рожденная летать...
 Живет поэт. Несет свой крест неспешно
И за гостями прикрывает дверь...
 И - царствует! Беспомощно и грешно
Без лести. Без восторгов. Без потерь.
 И в мир бредет. И в нем плывут вокзалы,
Гирлянды улиц, провода, мосты...
 Полны пурпура колдовские балы -
Стихов несотворенные холсты...
 И - пропадает в матовую снежность.
 И миру, что сгорает в пустоте,
Он оставляет гаснущую нежность,
Как совесть. И - как память о мечте.
=======================

Мы живем просто так. Среди старых долгов.
Не тревожит ни мрак, ни знакомость шагов.
Мы живем просто так. Среди окон чужих.
Не печатаем шаг,никуда не спешим.
Мы живем просто так, по привычке живем.
Ставни кроем под лак, чтобы выглядел дом.
Мы живем просто так.  Дела попросту нет
До горячности драк, до азарта побед...
Мы живем просто так. По-серьезному, всыть.
Не до конных атак. Время есть. Время пить.

2. Из книги "Личный враг Бога"

Ваше небо черней воронова крыла,
Ваше небо не знает звезд,
То бездонная ночь в ваши души пришла,
Уводя за собой на погост...

Кровь течет в руслах рек, наполняет моря,
       Черный ветер разносит чуму,
       На невидимых крыльях над миром паря,
       Демон гложет больную Луну...

Смерть посеяла страх, страх посеял раздор,
       Тьма безумия выжгла сердца,
       Каждый сам себе враг, каждый сам себе вор,
       Сын растит в себе смерть для отца...

Он спустился с небес по скалистым хребтам,
       Его волосы выседил снег.              
       И в руке его меч, он принес его вам,            
       Сам еще не совсем человек...

Тварь, сожравшая День,
       Тварь, родившая Ночь,
       Обглодавшая череп Луны,              
       И спустившийся с неба, чтоб людям помочь,
       Были вместе во тьме рождены...

Ты не сможешь увидеть себя со спины,
       Ты не можешь догнать себя сам.
       Как бы ни были ноги сильны и быстры,
       Твоя тень будет липнуть к ногам...

Словно черная смоль на траву пролилась,
       Кровь забрызгала руки убийц.
       И тогда даже мать от сынов отреклась,
       Перед Воином падая ниц...

Вы  не видите счастья,  живя на свету,
 Ваши ночи короче дня.
А  когда вдруг решите, что попали в беду,
Вы тогда вспоминайте меня...  

Ваше небо черней воронова крыла,
Ваше небо не знает звезд,
А бездонная ночь никуда не ушла...
Просто мир стал похож на погост."

и т.д.

[Сладкий]

Андрей Вознесенский    
   
МОНОЛОГ МЕРЛИН МОНРО

Я Мерлин, Мерлин.
            Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
С кем телефоны заговорили?
Кто в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо
         невыносимей!

Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин
(Я помню Мерлин.
Ее глядели автомобили.
На стометровом киноэкране
в библейском небе,
         меж звезд обильных,
над степью с крохотными рекламами
дышала Мерлин,
       ее любили...

Изнемогают, хотят машины.
Невыносимо),
       невыносимо
лицом в сиденьях, пропахших псиной!
Невыносимо,
       когда насильно,
а добровольно -- невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,
невыносимее -- углубиться.
Где наша вера? Нас будто сдунули,
существованье -- самоубийство,

самоубийство -- бороться с дрянью,
самоубийство -- мириться с ними,
невыносимо, когда бездарен,
когда талантлив -- невыносимей,

мы убиваем себя карьерой,
деньгами, девками загорелыми,
ведь нам, актерам,
          жить не с потомками,
а режиссеры -- одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим,
но отпечатываются подушки
на юных лицах, как след от шины,
невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают?
Ведь знала мама -- меня раздавят,
о, кинозвездное оледененье,
нам невозможно уединенье,
в метро,
в троллейбусе,
в магазине
"Приветик, вот вы!"-- глядят разини,

невыносимо, когда раздеты
во всех афишах, во всех газетах,
забыв,
   что сердце есть посередке,
в тебя завертывают селедки,

лицо измято,
     глаза разорваны
(как страшно вспомнить во "Франс-Обзёрвере"
свой снимок с мордой
            самоуверенной
на обороте у мертвой Мерлин!).

Орет продюсер, пирог уписывая:
"Вы просто дуся,
         ваш лоб -- как бисерный!"
А вам известно, чем пахнет бисер?!
Самоубийством!

Самоубийцы -- мотоциклисты,
самоубийцы спешат упиться,
от вспышек блицев бледны министры --
самоубийцы,
      самоубийцы,
идет всемирная Хиросима,
невыносимо,

невыносимо все ждать,
           чтоб грянуло,
                 а главное --
необъяснимо невыносимо,
ну, просто руки разят бензином!

невыносимо
       горят на синем
твои прощальные апельсины...

Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше -- сразу!
1963

[Fridka]

Борис Рыжий

Не во гневе, а так, между прочим
наблюдавший средь белого дня,
когда в ватниках трое рабочих
подмолотами били меня.
И тогда не исполнивший в сквере,
где искал я забвенья в вине,
чтобы эти милиционеры
стали не наяву, а во сне.
Это ладно, всё это детали,
одного не прощу тебе, ты,
блин, молчал, когда девки бросали
и когда умирали цветы.
Не мешающий спиться, разбиться,
с голым торсом спуститься во мрак,
подвернувшийся под руку птица,
не хранитель мой ангел, а так.
Наблюдаешь за мною с сомненьем,
ходишь рядом, урчишь у плеча,
клюв повесив, по лужам осенним
одинокие крылья влача.



* * *
Не покидай меня, когда
горит полночная звезда,
когда на улице и в доме
всё хорошо, как никогда.
Ни для чего и ни зачем,
а просто так и между тем
оставь меня, когда мне больно,
уйди, оставь меня совсем.
Пусть опустеют небеса.
Пусть станут чёрными леса.
пусть перед сном предельно страшно
мне будет закрывать глаза.
Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольёт в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.
А ты останься в стороне --
белей черёмухой в окне
и, не дотягиваясь, смейся,
протягивая руку мне.


* * *

Еще не погаснет жемчужин
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.
Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.
Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.
Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.
А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.
Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.
Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.



* * *

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.

[Fridka]

Пьяцца Маттеи

I

    Я пил из этого фонтана
    в ущелье Рима.
    Теперь, не замочив кафтана,
    канаю мимо.
    Моя подружка Микелина
    в порядке штрафа
    мне предпочла кормить павлина
    в именьи графа.

       II

    Граф, в сущности, совсем не мерзок:
    он сед и строен.
    Я был с ним по-российски дерзок,
    он был расстроен.
    Но что трагедия, измена
    для славянина,
    то ерунда для джентльмена
    и дворянина.

       III

    Граф выиграл, до клубнички лаком,
    в игре без правил.
    Он ставит Микелину раком,
    как прежде ставил.
    Я тоже, впрочем, не в накладе:
    и в Риме тоже
    теперь есть место крикнуть "Бляди!",
    вздохнуть "О Боже".

       IV

    Не смешивает пахарь с пашней
    плодов плачевных.
    Потери, точно скот домашний,
    блюдет кочевник.
    Чем был бы Рим иначе? гидом,
    толпой музея,
    автобусом, отелем, видом
    Терм, Колизея.

       V

    А так он -- место грусти, выи,
    склоненной в баре,
    и двери, запертой на виа
    дельи Фунари.
    Сидишь, обдумывая строчку,
    и, пригорюнясь,
    глядишь в невидимую точку:
    почти что юность.

       VI

    Как возвышает это дело!
    Как в миг печали
    все забываешь: юбку, тело,
    где, как кончали.
    Пусть ты последняя рванина,
    пыль под забором,
    на джентльмена, дворянина
    кладешь с прибором.

       VII

    Нет, я вам доложу, утрата,
    завал, непруха
    из вас творят аристократа
    хотя бы духа.
    Забудем о дешевом графе!
    Заломим брови!
    Поддать мы в миг печали вправе
    хоть с принцем крови!

       VIII

    Зима. Звенит хрусталь фонтана.
    Цвет неба -- синий.
    Подсчитывает трамонтана
    иголки пиний.
    Что год от февраля отрезал,
    он дрожью роздал,
    и кутается в тогу цезарь
    (верней, апостол).

       IX

    В морозном воздухе, на редкость
    прозрачном, око,
    невольно наводясь на резкость,
    глядит далеко --
    на Север, где в чаду и в дыме
    кует червонцы
    Европа мрачная. Я -- в Риме,
    где светит солнце!

       X

    Я, пасынок державы дикой
    с разбитой мордой,
    другой, не менее великой
    приемыш гордый, --
    я счастлив в этой колыбели
    Муз, Права, Граций,
    где Назо и Вергилий пели,
    вещал Гораций.

       XI

    Попробуем же отстраниться,
    взять век в кавычки.
    Быть может, и в мои страницы
    как в их таблички,
    кириллицею не побрезгав
    и без ущерба
    для зренья, главная из Резвых
    взглянет -- Эвтерпа.

       XII

    Не в драчке, я считаю, счастье
    в чертоге царском,
    но в том, чтоб, обручив запястье
    с котлом швейцарским,
    остаток плоти терракоте
    подвергнуть, сини,
    исколотой Буонаротти
    и Борромини.

       XIII

    Спасибо, Парки, Провиденье,
    ты, друг-издатель,
    за перечисленные деньги.
    Сего податель
    векам грядущим в назиданье
    пьет чоколатта
    кон панна в центре мирозданья
    и циферблата!

       XIV

    С холма, где говорил октавой
    порой иною
    Тасс, созерцаю величавый
    вид. Предо мною --
    не купола, не черепица
    со Св. Отцами:
    то -- мир вскормившая волчица
    спит вверх сосцами!

       XV

    И в логове ее я -- дома!
    Мой рот оскален
    от радости: ему знакома
    судьба развалин.
    Огрызок цезаря, атлета,
    певца тем паче
    есть вариант автопортрета.
    Скажу иначе:

       XVI

    усталый раб -- из той породы,
    что зрим все чаще --
    под занавес глотнул свободы.
    Она послаще
    любви, привязанности, веры
    (креста, овала),
    поскольку и до нашей эры
    существовала.

       XVII

    Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
    Покуда Время
    не поглупеет как Пространство
    (что вряд ли), семя
    свободы в злом чертополохе,
    в любом пейзаже
    даст из удушливой эпохи
    побег. И даже

       XVIII

    сорвись все звезды с небосвода,
    исчезни местность,
    все ж не оставлена свобода,
    чья дочь -- словесность.
    Она, пока есть в горле влага,
    не без приюта.
    Скрипи, перо. Черней, бумага.
    Лети, минута.

Иосиф Бродский

[Farlock]

Мария Семенова

***
Отчего не ходить в походы,
И на подвиги не пускаться,
И не странствовать год за годом,
Если есть куда возвращаться?
Отчего не поставить парус,
Открывая дальние страны,
Если есть великая малость -
Берег Родины за туманом?
Отчего не звенеть оружьем,
Выясняя вопросы чести,
Если знаешь: кому-то нужен,
Кто-то ждет о тебе известий?
А когда заросла тропинка
И не будет конца разлуке,
Вдруг потянет холодом в спину:
"Для чего?.." и опустишь руки.




Р. Рождественский.

* * *
Алене

Мы совпали с тобой,
совпали
в день, запомнившийся навсегда.
Как слова совпадают с губами.
С пересохшим горлом --
вода.
Мы совпали, как птицы с небом.
Как земля
с долгожданным снегом
совпадает в начале зимы,
так с тобою
совпали мы.
Мы совпали,
еще не зная
ничего
о зле и добре.

И навечно
совпало с нами
это время в календаре.

***
ПАМЯТИ ХЕМИНГУЭЯ

Уходят,
уходят могикане.
Дверей не тронув.
Половицами не скрипнув.
Без проклятий уходят.
Без криков.
Леденея.
Навсегда затихая.

Их проклинали
лживо,
хвалили
лживо.
Их возносили.
От них отвыкали...
Могикане
удивлялись и жили.
Усмехались и жили
могикане.
Они говорили странно,
поступали странно.
Нелепо.
Неумно.
Неясно...

И ушли,
не испытав
страха.
Так и не научившись
бояться.
Ушли.
Оставили
ветер весенний.
Деревья,
посаженные своими руками.
Ушли.
Оставили
огромную землю,
которой очень нужны
могикане.

***
ДАВНЕЕ
А. Киреевой

Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых --
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.


***
ДОЛГИ.

Пришла ко мне пора платить долги.
А я-то думал,
что еще успею...
Не скажешь,
что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью.
И вот я мельтешу то здесь, то там.
Размахиваю разными словами:
«Я расплачусь с долгами!
Я отдам!..
Поверьте мне!..»
Кивают головами
леса и травы,
снегопад и зной,
село Косиха, Сахалин и Волга.
Живет во мне,
смеется надо мной
Немыслимая необъятность долга!
Ждет каждая секунда.
Ждут года.
Озера, полные целебной влаги.
Мелькнувшие, как вспышка, города.
Победные
и траурные флаги.
Медовый цвет клокочущей ухи.
Моей Москвы
всесильные зарницы.
И те стихи,
те -- главные -- стихи,
которые лишь начинают сниться.

И снова полночь душу холодит.
И карандаш с бессонницею спорит.
И женщина
в глаза мои глядит.
(Я столько должен ей,
что страшно вспомнить!)
-- Плати долги!..
Плати долги, чудак!..
Давай начистоту
судьбу продолжим...

Плачу.
Но каждый раз выходит так:
чем больше отдаешь,
тем больше должен.

[Farlock]

Сероглазый король.

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву, такой молодой!..
За ночь одну она стала седой".

Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля..."

Анна Ахматова

---------------------------------------

Игорь Северянин.

Вернуть любовь

...То ненависть пытается любить
Или любовь хотела б ненавидеть?
Минувшее я жажду возвратить,
Но, возвратив, боюсь его обидеть,
Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,
Как доброты у смерти... Заклеймен
Я совестью, и мне ли зла бояться,
Поправшему любви своей закон!

Но грешники - безгрешны покаяньем,
Вернуть любовь - прощение вернуть.
Но как боюсь я сердце обмануть
Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить
Себя легко и свет небес не видеть...
Что ж это: зло старается любить,
Или любовь мечтает ненавидеть?..

***
В очарованье

Быть может оттого, что ты не молода,
Но как-то трогательно-больно моложава,
Быть может, оттого я так хочу всегда
С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,
Раскроешь широко влекущие глаза
И бледное лицо подставишь под лобзанья,
Я чувствую, что ты вся - нега, вся - гроза,
Вся - молодость, вся - страсть; и чувства без
названья
Сжимают сердце мне пленительной тоской,
И потерять тебя - боязнь моя безмерна...
И ты, меня поняв, в тревоге головой
Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно,-
И вот другая ты: вся - осень, вся - покой...

***
Мне плакать хочется...

Мне плакать хочется о том, чего не будет,
Но что, казалось бы, свободно быть могло...
Мне плакать хочется о невозможном чуде,
В твои, Несбывная, глаза смотря светло...

Мне плакать хочется о празднике вселенском,
Где справедливость облачается в виссон...
Мне плакать хочется о чем-то деревенском,
Таком болезненном, как белый майский сон.

Мне плакать хочется о чем-то многом, многом
Неудержимо, безнадежно, горячо
О нелюбимом, о бесправном, о безногом,
Но большей частью -- ни о ком и ни о чем...

[Tristan]

Цыбин

Оно не то чтоб Цыбин был с двойным натура дном,
когда в натуре бездна, речи нет о дне двойном,
не нужно для величья ни котурнов, ни двуличья,
иного хоть во мрамор посели, он так и будет гном,
а Цыбин, с малолетства не терпевший мотовства,
жил в сером новострое, даром слава, что Москва,
но если кто меж смертных понимал в деньгах несметных
и кто, вложив червонец, наживал не два, но двадцать два,
то Цыбин был.

Во вздорный рынок чёрный он внедрил стандарт и сорт,
и там, где кособочился кустарный натюрморт,
возникло что-то с чем-то в духе фресок чинквеченто,
не зря бродили слухи по Москве, что Цыбин в чём-то чёрт,
не зря вошли в легенду келья та и тот планшет,
где формулу чертя и конструируя сюжет,
в одном лице Кулибин и Хичкок, магистр Цыбин,
влиял на экспорт нефти, на бюджет страны и свой бюджет,
но зря потом в суде к нему под видом интервью
пристал какой-то деятель, похожий на змею:
«Могли б, мол, душу бесу вы продать из интересу?».
И Цыбин грандиозно пошутил: «Смотря почём и чью».
Ах, Цыбин, я не рядом был, но кабы рядом был,
я разом бы с нахала сбил его гражданский пыл,
не тратя слов, ему бы выбил я глаза и зубы,
особо если выпил бы, но Цыбин отродясь не пил
и в шутку свел.

Держа надзор за всеми от акул до прилипал,
он в каждом, даже в том, кто оступился или пал,
провидел звеньевого сферы сбыта теневого,
иные хоть во сне слепцы, а Цыба никогда не спал,
и мы, вообразив, что соответственно умны,
с готовностью на то употребили бы умы,
чтоб, скажем, город Рыбинск переделать в город Цыбинск,
но весь масштаб вождя нам было не дано постичь, увы, увы.
В безвременье глухом, где честь и совесть набекрень,
мы помнили, что Цыбин это камень и кремень,
но в нём искали друга мы, когда свистела вьюга,
однако устремлялись не к нему, когда цвела сирень.
А в нём, когда она цвела и пели соловьи,
рождался композитор типа Цезаря Кюи,
и ночью в келье тёмной ре минор клубился томный,
вибрировали септимы и слышалось «Фюи, фюи».
То Цыбин был.

И плыл ноктюрн в Женеву в спецвагоне из брони,
зелёные огни не предвещали западни,
из скважины качали нефть, и шахты не скучали,
казна чесала голову, а гений колдовал в тени,
не то чтоб неуклюж, невзрачен или там недюж,
он как-то не ровнялся тем, кто взрачен и уклюж,
был высшего пошиба человек-оркестр Цыба,
такому не конвой бы, а «Спасибо» лишь, да поздно уж,
сочли в суде, что доля, надлежавшая казне,
не просто утрясалась в промежуточном звене,
но грубо нарезалась вкривь и вкось, как оказалось,
а верно или дурно суд судил, о том судить не мне.
Аккордно или сдельно правоведы-храбрецы
явили образцы проникновенной хрипотцы,
но демон шахт и скважин был всемернейше посажен,
за то, за что никто бы на себя вины не взял, а Цы,
а Цыбин взял.

И нынче, если родич поселково-хуторской,
решает на каникулах развлечь себя Москвой,
я в центре культпоходом не кружу с животноводом,
ему служу я гидом, но вожу не по Тверской-Ямской,
выгуливаю я его по цыбинским местам,
Калужская-Беляево-Коньково-Тёплый стан,
где мнится временами, будто Цыбин снова с нами,
и губы прямо сами шепчут: «Цыбин, ты в архив не сдан,
ты компас наш земной, а также посох и праща,
ты знаешь, как отчизну обустроить сообща.
Откликнись, невидимка!» Но асфальтовая дымка
молчит, за нашу косность нам отмщая, мстя и даже мща.
Конечно, мща.

Михаил Щербаков.

Это расшифровка концертной записи, местами текст может быть неточен.
Отсуда можно скачать саму песню [Для просмотра ссылки зарегистрируйтесь]

[Тейя]

Анна Ахматова

* * *
Веет ветер лебединый,
Небо синее в крови.
Наступают годовщины
Первых дней твоей любви.

Ты мои разрушил чары,
Годы плыли, как вода.
Отчего же ты не старый,
А такой, как был тогда?

Даже звонче голос нежный,
Только времени крыло
Осенило славой снежной
Безмятежное чело.

* * *
Ангел, три года хранивший меня,
Вознесся в лучах и огне,
Но жду терпеливо сладчайшего дня,
Когда он вернется ко мне.

Как щеки запали, бескровны уста,
Лица не узнать моего;
Ведь я не прекрасная больше, не та,
Что песней смутила его.

Давно на земле ничего не боюсь,
Прощальные помня слова.
Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,
А прежде кивала едва.

[Tristan]

ДРУГОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ

Проживи, как я, хоть двести
лет, хоть триста, хоть на месте
сидя, хоть чертя кривые, -
ты в таблицы восковые
не уверуешь, как я.
Мудрено читать на воске...
да и мир - скорей подмостки,
чем, увы, библиотека.
И плевать, какого века
есть метафора сия.

Ты невзлюбишь этот тёмный
балаган, с его скоромной
болтовнёй, с битьём предметов
кухни, с блеяньем кларнетов
и жужжанием гитар,
с невменяемым партером
и любовником-премьером,
что на горе всем актрисам,
хоть и выглядит нарциссом,
всё же пахнет, как кентавр.

Ты дерзнёшь, как от заразы,
прочь бежать, презрев наказы,
коих альфа и омега
в отрицании побега,
дескать, тоже болтовня!
И раскаешься тем паче
в должный срок. Но как иначе?
Я ведь брал счета к оплате,
а тебе с какой же стати
быть удачливей меня?

Новым Глостером, впустую
принимая за крутую
гору плоское пространство,
станешь ты менять гражданства
с быстротой сверхзвуковой,
примеряя, как для бала,
антураж, какой попало -
и драгунский, и шаманский,
и бургундский, и шампанский,
и церковно-цирковой...

Так и вижу, как в Гранаде
или в Бирме на канате
ты танцуешь, горд и страшен,
меж бумажных крыш и башен
пред бумажным божеством
и, понятный божеству лишь,
весь горишь и торжествуешь,
но - в Крыму ли, на Суматре -
всё опять-таки в театре,
и опять-таки в плохом.

Лишний раз над башней ближней
промахав руками лишний
час и лишний раз дотошно
убедившись только в том, что
твердь воистину тверда,
ты опустишь руки словно
раб цепной, который брёвна
ворошит и камни движет,
и отчаянье пронижет
плоть и кровь твою тогда.

И совсем уже бесстрастно,
ни контраста, ни пространства
не боясь, уже у края,
прямо в публику ныряя,
прямо в чёрные ряды,
ощутишь спиной негибкой,
что глядит тебе с улыбкой
кто-то вслед. И будет это
Люцифер, носитель света,
ангел утренней звезды.

- Без моей команды, - скажет
он, - вокруг тебя не ляжет
мгла, и медленной волною
не сойдётся над тобою
восхитительная тишь.
Так что где-нибудь в Лаосе
потанцуй ещё на тросе
или где-нибудь в Майами
помаши ещё руками,
может, всё-таки взлетишь.

Михаил Щербаков

[Farlock]

Tristan

Цыбин

потрясно! прослушала запись. сильно однако! западает в голову надолго...