Сергей Есенин

[InbornPoet]

Сегодня исполнилось ровно 110 лет со дня рождения виликого национального поэта Сергея Есенина. 3 октября 1895 в селе Константинове, Рязанской губерни родился тот, чье имя навеки связано с Россией. Ее "певец и глашатай".
Я бесконечно люблю Есенина, Самое любимое мое произведение это "Черный человек". А что из его творчества любите вы?

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный...

"Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".

"Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".

"Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".

Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.

. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная...
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

"Слушай, слушай!-
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.-
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".

"Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...

. . . . . . . . . .

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...
<1923-> 14 ноября 1925

--------------------------------------------

Поэма «Черный человек» писалась на протяжении двух лет и насчитывала несколько вариантов. Первоначальный текст поэмы Есенин привез из-за границы, и одним из первых ее слушателей был Мариенгоф, который тогда же сказал: «Совсем плохо. Никуда не годиться». Этот вариант, как вспоминают слышавшие его современники, был длиннее и трагичнее, чем окончательный. Текст его нам, к сожалению не известен, и мы не можем проследить трансформацию замысла. Но так или иначе, в конце 1925 года Есенин создает иной вариант поэмы. Можно предположить, что поэт вполне сознательно полностью лишил ее всякой драматургии - перед ним стояла совершенно иная задача. Исчезли и заграничные реалии, которые имели место в первом варианте.
Некоторые из встречавшихся с Есениным в последние месяцы вспоминали потом, что поэт с какой-то нарочитой пренебрежительностью относился к своим лирическим стихам, написанным за последний год. Дескать, то ли выписался, то ли вообще все надоело, то ли уже готовился к добровольному уходу из жизни. А то, что происходило с Есениным, заслуживает отдельного разговора.
Он действительно, работая как проклятый, создавая поэтические шедевры один за другим, уже не чувствовал прежнего удовлетворения. Слишком легко стали даваться стихи. Для него уже не существовало тайн поэтического творчества, и, казалось, он подошел к некоему пределу в своем творческом развитии и в смущении остановился перед ним. Работа уже не доставляла ему прежней радости, пропадало ощущение победы, достигнутой после тяжелого преодоления сопротивления поэтического материала. Легенда о Маяковском как о великом труженике, переворачивавшем «единого слова ради тысячи тонн словесной руды», оказывается лишь легендой, когда начинаешь думать о Есенине как о работнике. Он-то в отличие от Маяковского не предавал никакого значения комфорту внешнему или внутреннему. Чем тяжелее стояла перед ним творческая задача, тем с большим вдохновением он решал ее. Ощущение дискомфорта возникло тогда, когда этого удовлетворения не стало, когда даже избитые выражения приобрели под пером мастера свой первозданный смысл, все поэтические горизонты казались достигнутыми. Поэтому-то он и думал начать повесть или роман, перейдя на прозу, рассчитывал преодолеть новый порог, вновь ощутить ту радость творческой победы, что происходит после тяжелого напряженного труда.
Работа над «Черным человеком» вернула ему прежнее чувство. Сопротивление материала было колоссальным, душевная и духовная сила достигла такой концентрации в процессе работы, какой он уже давно, казалось, не испытывал. Эта победа стоила всех предыдущих!
К ноябрю поэма приобрела совершенно новый вид, но это был еще не окончательный текст. Слишком много значила она для Есенина, и он упорно работал, шлифуя каждую строчку. Наседкин вспоминал, как дважды заставал поэта в цилиндре и с тростью перед зеркалом, «с непередаваемой, нечеловеческой усмешкой разговаривавшим с... отражением или молча наблюдавшим за собой и как бы прислушиваясь к себе». Картина, что и говорить, не тривиальная для постороннего свидетеля. И вполне естественно, что Василий пришел к однозначному выводу: допился друг до ручки. А это была в свою очередь постановка спектакля, уже нашедшего воплощение в тексте.
Есенин никогда не работал в «черновом» состоянии и недвусмысленно высказался однажды, отметая все подозрения на сей счет: «Я ведь пьяный никогда не пишу». А уж эта сверхнапряженная работа требовала особенно ясной головы и абсолютно чуткости каждого нерва.
Он читал еще не законченную поэму ленинградским друзьям во время приезда в Питер в начале ноября. Окончательный же беловой текст был записан 12 - 13 ноября и передан в редакцию «Нового мира».
Действие поэмы разворачивается глубокой ночью в полнолуние, когда силы зла властвуют безраздельно и приходят соблазнять душу поэта. Тихий зимний пейзаж, уже знакомый нам по последним лирическим стихотворениям, на сей раз теряет свою умиротворенность, и кажется, что снова нечто угрожающе притаилось в самой ночной тьме, каждое дуновение ветра воспринимается как предвестие появления «прескверного гостя»... Ощущение страшного одиночества рождает желание обратиться к неведомому другу, который, увы, не придет и не протянет руку помощи.

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее [в] ночи
Маячить больше невмочь.

Голова, размахивая «крыльями» в ночи, напоминает черную птицу - вестницу несчастья в «Пугачеве». Природа снова начинает угрожать и пророчить недоброе, словно нечить в гоголевском «Вии», бушующая вокруг Хомы Брута, она лишь предвестие появления самого страшного: «Поднимите мне веки. Не вижу». «Не гляди!» - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул».
Поэт же вступает в поединок с нечестью, не очерчивая себя заветным кругом. Он должен заглянуть в покрытые «голубой блевотой» глаза черного гостя, так напоминающего его самого и в тоже время - каждого из недавнишних знакомцев во фраках и цилиндрах, собирающих все черное, что окружает стихотворца, проникнуть ему в душу, дабы потом вытащить по строчке, извлечь по крупицам все самое отвратительное в его жизни и составить из этой мерзости свой портрет поэта.
Жизнь «какого-то прохвоста и забулдыги» разворачивает пред ним «прескверный гость», внушая, что иного портрета нет и быть не может. Так черт некогда сводил с ума Ивана Карамазова. Так Дориан Грей в ужасе на свое портретное изображение, которое становилось с каждым годом все безобразнее.

"Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
.........................................
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".

"Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".

Прескверный гость бьет в самые уязвимые места. Да и он, Есенин, «Казался улыбчивым и простым», да, называл некогда сорокалетнею балерину «скверной девочкой и своею милою»... Да, и «страной негодяев» величал любимую Россию, - только сейчас слышит поэт не свой голос, не изнутри он исходит. Это и есть тот самый собирательный образ, который с таким упоением обслюнявливают и обсасывают в помоечных окололитературных кругах. Но мало того, это чудовище, принявшее облик поэта, обвиняет его в том, что он, Есенин, - «жулик и вор, так бесстыдно и нагло обокравший кого-то». Да, и это доводилось слышать. Дескать, что в нем самостоятельного - сначала под Клюева работал, потом под Блока, затем под Бальмонта...
А сам он разве неповинен в этой легенде? Разве не сам создавал ее - дабы на нее «клевали», а в душу не лезли? Вот и пришла расплата. Черный человек лезет именно в душу, сверлит насквозь своими мутными глазами... Так нет же, «ты ведь не на службе живешь водолазовой», до дна души моей все равно не достанешь. Пусть другие слушают, а я не стану...
И все же придется выслушать до конца.
Снова раздается плач «ночной зловещей птицы», и как новое предвестие появлении Черного человека слышится топот копыт - деревья, как всадники, съезжаются в саду, воскрешая в памяти пугачевский деревянный табун, рвавшийся навстречу гибели. И снова появляется он, затягивая на сей раз другую мелодию, заходя с другой стороны... Ждали мы, давно ждали этой минуты. Сейчас он «пройдется» по «Москве кабацкой», да так, кА не проходилась по ней никакая сволочь, выворачивающая стих наизнанку:

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Вот и вся «любовь». И все вы дескать, таковы: народец, правда, забавный, но если на что и способны, так это на «дохлую томную лирику» ради «толстых ляжек».
Поэт терпит до конца. И срывается только тогда, когда в речи гостя возникает образ «мальчика в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми глазами»... Ладно вывернул меня на изнанку, собрал всю грязь, но уж этого, шалишь, этого я тебе не отдам.

"Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится".

Давно, давно разносится...
Пушкин видел его, и пушкинский Моцарт не знал покоя от его посещения и, уже создав «Реквием», все не мог отделаться от ощущения, что «как тень за мной он гонится», и кажется, что здесь, за столиком в трактире, «сам - третей сидит»...А в руке у собеседника уже зажат перстень с ядом. Снова вспомнилось пушкинское: «...он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете подлецы...»  И продолжается, и долго еще будет продолжаться это зловещее вранье. Не случайно же Черный человек «водит пальцем по мерзкой книге», не зря же поэт отсылал в минуты чтения поэмы каждого имеющего уши и желающего услышат к великому Пушкину.
Гоголь. И его мучил этот вечный носитель зла. И Достоевский был с ним знаком, и Блок. И вот теперь - его, Есенина, очередь. Ну так он поставит на этом точку!

Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...

Это не только «за меня». Это за всех них - за измученных и истерзанных тобою, которых ты так ненавидишь и без которых не можешь жить, паразитируя, насыщаясь их кровью, собирая все грехи их, великих даже в своем ничтожестве.

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...

Дурная примета, предвестие смерти. Ну что ж, ежели не удастся уйти от судьбы - так хоть не будет больше Черный человек никого мучить.
...Ни один редактор при жизни Есенина не взялся напечатать эту поэму. Она откровенно всех отпугивала. Сам же Есенин читал ее бессчетное количество раз - писателям, поэтам, каждому встречному и поперечному. Словно хотел обяснить что-то главное, самое существенное в себе самом. И знал: это - вершина.
(Станислав и Сергей Куняевы "Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака")

[Ослик И.А.]

Стать при жизни классиком что-то да значит. полностью тебя поддерживаю.  

[Shinji]

Не ушёл бы он от Клюева, глядишь - и не было ло бы всяких "чёрных человеков"

[InbornPoet]

Ослик И.А.

Стать при жизни классиком что-то да значит.

Жалко, что сам об этом он хоть и догадывался, но чувствовал. Суровое тогда было время. Но Серебрянный век поэзии - очень красив.

Shinji

Не ушёл бы он от Клюева, глядишь - и не было ло бы всяких "чёрных человеков"

- ан не скажи, Клюев сам завял на своем старообрядчестве, поя свою "стилизованную Русь, с несуществующим градом Китяжем". Остался бы Есенин с Клюевым, то навреное так бы и был подголоском Клюева, и не нашел свой собвственный голос. (Я в ближайшее время выложу сюда письмо Клюева Есенину, в котором учитель признает победу ученика, и его очень лиричное и грусное стихотворение посвященное Есенину). А так мы имеем, хоть и с драматическим окончанием жизни, но яркого поэта и яркую личность, который сумел в себе объединить и темный низ и светлый верх.

[InbornPoet]

Shinji
Как и обещал письмо от Клюева к Есенину...

Того немного, что увидел на Пречистенке Архипов, что он рассказал Клюеву, было достаточно для Николая.  Ему не составила труда представить теперешнюю жизнь Есенина и вообразить сове возможное появление у «жавроночка», облепленного со всех сторон черными - в прямом и в переносном смысле - людьми... Из размышлений об этом и родилось одно из проникновенных стихотворений Клюева:

Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!

Я скоротал все проселки,
Придорожные пни и камни...
У горничной в плоеной наколке
Боязливо спрошу: «Куда мне?»

В углу шарахнуться трости
От моей обветренной палки,
И хихикнут на деда-гостя
С дорогой картины русалки.

За стеною Кто и Незнаю
Закинут невод в Чужое...
Не вернусь я к нищему раю,
Где Бог и Древо печное.

Под смоковницей солодовой
Умолкну, как Русь, навеки...
В мое бездонное слово
Канут моря и реки.

Домовину оплачет баба,
Назовет кормильцем и ладой...
В листопад рябины и граба
Уныла дверь за оградой.

За дверью пустые сени,
Где бродит призрак костлявый.
Хозяин Сергей Есенин
Грустит под шарманку славы.

Двадцать восьмого января 1922 года Клюев пишет Есенину письмо - ответ  на есенинскую записку, присланную с Архиповым. Письмо это - и плач по своей разбитой жизни, и упрек, и покаяние, и пророчество. Не единожды Есенин читал и перечитывал кровью душевной написанные строки.
«Облил я слезами твое письмо и гостиницы, припадал к ним лицом своим, вдыхал их запах, стараясь угадать тебя, теперешнего. Кожа гремучей змеи на тебе, но она, я верую, до весны, до Апреля урочного.
Человек, которого я послал к тебе с весточкой, прекрасен и велик в духе своем, он повелел мне не плакать о тебе, а лишь молиться. К удивлению моему, как о много возлюбившем.
Кого? Не Дункан ли, не Мариенгофа ли, которые мне так ненавистны за их близость к тебе, даже за то, что они касаются тебя и хорошо знают тебя плотяного...»
Это схожее Есенин читал уже в «Четвертом Риме». Зубы сами сжались в приступе ярости, а рука стиснула листок, исписанный затейливой клюевской вязью... Не может без этого! Хотел отшвырнуть в сторону, но сделал над собой усилие, продолжил читать и уже не смог оторваться до самого конца.
«Семь покрывал выткала Матерь-жизнь для тебя, чтобы ты был не показным, а заветным. Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню.
Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обречен на заклинание за Россию, за Ерусалим, сошедший с неба.
Молюсь лику твоему невещественному...
Коленька мне говорит, что ты теперь ночной нетопырь с глазами, выполосканными во всех щелоках , что на тебе бобровая шуба, что ты ешь за обедом мясо, пьешь настоящий чай и публично водку, что шатия вокруг тебя - моллюски прилипшие к килю корабля... (В тропических морях они облепляют днище корабля в таком количестве, что топят сам корабль), что у тебя была длительна смертельная схватка с «Кузницей» и Пролеткультом, что теперь они ничего, а ты победитель.
Какая ужасная новость! А где же рязанские васильки, девушка в синей поддевке с выстроганным ветром батожком? Где образ Одигитрии-путиводительницы, который реял над золотой твоей головкой, который так ясно зрим был «в то время».
Но мир, мир тебе, брат мой прекрасный! Мир духу, крови и костям твоим!
Ты, действительно, победил пиджачных бесов, а не убежал от них, как я, - трепещущий за чистоту риз своих. Ты Никола, а я Касьян, тебе все праздники и звоны на Руси, а мне в три года раз именины...
...Сереженька, душа моя у ног твоих. Не пинай ее! За твое доброе слово я готов простить даже Мариенгофа, он дождется несчастия...»
Дождется... Он-то дождется. А вот ты, Николая, уже дождался. Всю жизнь трепетал за «чистоту риз своих»... И «Четвертый Рим» твой - такое же трепетание. Вот и сидишь теперь на хлебе с кипятком, плачешь и молишь бога о непостыдной и мирной смерти... А какой леший тебя заставляет там сидеть?
В мыслях отругивался Есенин, но спорил уже как бы по инерции. Не мог не признать глубинную правоту клюевского письма, слов о своих стихах, которых не доводилось прочесть ни в одной газете:
«...Порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе. Нам с тобой нужно принять это как знамени - ибо Лев и Голубь не простят власти греха ее. Лев и Голубь - знаки наши - мы с тобой в львино-голубинности. Не согрешай же, милый, в песне проклятиями, их никто не слышит. «Старый клен на одной ноге» страж твой неизменный. Я же «под огненным баобабом мозг ковриги и звезд постиг». И наваждение - уверение твое, что все «сердце выпеснил избе». Конечно, я во многом человек конченный. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мамушка и отец в могиле, родня с сестрой во главе забрали себе все. Мне досталась запечная Мекка - иконы, старые книги, - их благоуханье - единственное мое утишение...
Покрываю поцелуями твою «Трерядницу» и «Пугачева». В «Треряднице» много печали, сжигающей скорлупы наружной жизни. «Пугачев» - свист калмыцкой стрелы, без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее «Бориса Годунова», хотя там и золото, и стены Кремля, и сафьянно-упругий сытовый воздух 16-17 века. И последняя Византия.
Брат мой, пишу тебе самые чистые слова, на какие способно сердце мое. Скажу тебе на ушко: «Как поэт, я уже давно кончен», ты в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно
Радуйся, возлюбленный, красоте своей, радуйся, обретший жемчужину родимого слова, радуйся заклинанию своему за мать-ковригу. Будь спокоен и счастлив.
Твой брат и сопесенник».
Знал Есенин, что делал, когда посылал Клюеву «Трерядницу» и «Пугачева». Дождался признания - победителю ученику от побежденного учителя... Последняя Византия - это в твоих стихах, Николай, бессильная, обветшалая, не слышимая и не видимая никем... Снова вспомнился герой «Серебряного голубя» Дарьяльский с его византийским ухарством.
(Станислав и Сергей Куняевы «Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака»)

[Иной]

Мой любимейший поэт. Люблю и уважаю.              

               Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
   Гармонист пальцы льет волной.
   Пей со мною, паршивая сука,
   Пей со мной.
   
   Излюбили тебя, измызгали -
   Невтерпеж.
   Что ж ты смотришь так синими брызгами?
   Иль в морду хошь?
   
   В огород бы тебя на чучело,
   Пугать ворон.
   До печенок меня замучила
   Со всех сторон.
   
   Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.
   Пей, выдра, пей.
   Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
   Она глупей.
   
   Я средь женщин тебя не первую...
   Немало вас,
   Но с такой вот, как ты, со стервою
   Лишь в первый раз.
   
   Чем вольнее, тем звонче,
   То здесь, то там.
   Я с собой не покончу,
   Иди к чертям.
   
   К вашей своре собачьей
   Пора простыть.
   Дорогая, я плачу,
   Прости... прости...
   
   <1922>

[Солома]

Моё любимое у него стихотворение...  

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Пожалуйста, голубчик, не лижись.
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

Хозяин твой и мил и знаменит,
И у него гостей бывает в доме много,
И каждый, улыбаясь, норовит
Тебя по шерсти бархатной потрогать.

Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей.
И, никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

Мой милый Джим, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех безмолвней и грустней,
Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.

[insuret]

Есенин - один из моих любимых поэтов. "Исповедь хулигана" например. вообще, так называемый "Хулиганский" цикл. не знаю, называется ли он так официально, скорее всего нет:)  

[Шутник]

Есенина люблю. Любимые стихи назвать трудно - их много. "Собаке Качалова", пожалуй.

[Мэтр]

...До свидания, друг мой, без руки, без слова.
Не грусти и не печаль бровей -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей(с)...