Душной июльской ночью я фиолетовыми ногтями расчесывала на целлюлитных бёдрах волдыри (обцеловали комары-ухажеры сраные) и жала мышем на вход в записнуху. Я сидела перед LCD-монитором (последним папиным подарком) как привинченная. Сердце ныло: снова всё было забито обидными опускалками в мой адрес и от имени моего же фиолетового ника «Имаго». Другая на моём месте после такого никогда бы не сунулась в записнуху. Но природа, изготавливая меня, недосмотрела и развила в женском, в общем-то, существе грубость типичного кобла и бойкость натуры в ущерб бойкости ума. В чате в это время занудно флудил мой друг наркоша Иван, уже наширявшийся и по моей телефонной мольбе запустивший на всю ночь флудильную программку. Ровные строки капслока с однообразно тупым текстом (посланным мною Ивану имейлом) мостили экран монитора. В щелочках моих маленьких глаз отражалось частое мелькание браузера. Ещё, кроме Вани, у меня в чате была группа поддержки, состоявшая из прыщавых малолетних мутантов, цеплявших хламидий раньше, чем начиналась их половая жизнь.
Я зрелая девушка с окраины Москвы, из бойцовского района, давшего имя одной из авторитетнейших банд. Отец вписался в район с конца 80-х, с начала 90-х в одноименную банду, первым приватизировал сразу все туалеты района, построил ещё два у МКАД, но позже, подставленный конкурентами, сел в Бутырку надолго (со слов адвоката, - на политической почве). Я осталась одна.
Внезапное затишье в чате вернуло мне память и я вспомнила о супе, который начала варить задолго до последней сессии двухлетней сетевой войны. Суп был нужен не мне, а приезжему Карену, шлявшемуся по Москве без регистрации, вечно без денег, вечно голодному. Карен был армянин, толк в еде знал, но обстоятельства заставляли его мириться с моей баландой, только бы поесть и переночевать, заодно и перепихнуться, что для 57-летнего Карена было последним делом, а для меня дело первое. Стала бы я просто так варить суп, отвлекаясь от боёв в чате, если бы не предвкушала запах немытого потного армянского тела, седеющих волос на мошонке Карена и жарких его слов, которых, - скажу истины ради, - куда больше, нежели самого дела.
Я промчалась в кухню метеором, сорвала крышку с кастрюли и вбросила в булькающее варево лаврушки и щепотку хмели-сунели, припасённого нарочно для Карена. Достала из висючего шкафчика нераспечатанную упаковку новой, не опробованной разрекламированной приправы, вскрыла её ногтями и всыпала часть содержимого в кастрюлю. Странный, дурманящий, но приятный аромат разлился по кухне, а на поверхности супа образовалась рыжая пенка, дошла до краёв кастрюли и осела сама, решив, вероятно, что пачкать плиту негоже.
Остренько будет – подумала я, воображая член Карена, набухающий в благодарность за приправу в супе. Мои мысли о намечавшемся сексе занеслись высоко и вовсе отвлекли бы меня от продолжения сетевой войны, если бы я тут же сразу не подумала бы о доблестной московской милиции, которая очень могла помешать моим любовным утехам. Карен был добрый армянин и с милицией говорить не умел. Как только к нему подходили две фуражки, требуя документы, Карен печальными глазами начинал смотреть в сторону милицейского УАЗика, наперёд зная, что этим транспортным средством его доставят на 5-6 часов в ближайший обезьянник и…прощай суп. Когда такое случалось, Карен заваливался ко мне уже поутру, часиков в 5, будил меня короткими, но бесконечными звонками в дверь, я разъярённая полусонная, матерясь и багровея от обиды за бездарно проведённую ночь, хлестала Карена по щекам, словно напившегося мужа. Карен робел, жался к косяку соседской двери и бормотал:
- Вай, Натащь, защем так, миня задэржаль, но я парышол…
Я захлопывала дверь и плюхалась на софу досыпать, сопя от обиды и ненависти к Карену и милиции одинаково.
Итак, я прикрыла кастрюлю с супом на треть, чтобы не убежал, по пути в комнату задавила тапком огромного светло-рыжего таракана, снова убеждая себя, что это последний из той стаи, которую я протравила с неделю назад (каждый вечер я давила последнего из этой стаи), выключила свет в кухне и прыгнула за компьютер. Записнуха уже обновилась:
Имаго: Ковыряючи в носу
Я нашла осу в носу -
- Даже осы западают
На Имагину красу!
В чате обозначилась Мелисса со своим ником цвета гусеницы, я подозрительно пялилась в монитор – не клон ли. Но Мелисса, завидев меня, сразу заверещала:
Мелисса: Имочка, не обращай внимания, это он от зависти
Имаго (Я): Мел, плевать я хотела на старого хача.
Нет, не стишки бесили меня, меня бесила безвыходность положения. Пытаясь любыми способами унизить потешавшегося надо мной весельчака лет сорока пяти, я знала, что весельчак-то был с именем: его имя, наружность, вкусы и профессия чатланам хорошо известны. Я же панически боялась открыть себя. Да и что толку себя открывать, что могла бы я предъявить весельчаку перед своими сетевыми друзьями? Целлюлит, парикмахерскую и пожилого Карена? Неравенство положений с весельчаком особенно меня и бесило. Для начала я придумала называть его "старый хач", хотя сама я с минуты на минуту ждала пятидесяти семилетнего армянина. Но это не возымело никакого действия. Позже я, надеясь на безнаказанность, решилась уже на чистую уголовщину. Выкрала фотографии весельчака на его представительском сайте и снабдила эти картинки подписями, сообразуясь со моим остроумием, не то что оставлявшим желать лучшего, но и не обещавшим вообще когда-либо родиться. Я разместила всё это на быстро-быстро созданной мною страничке. Страничка была всего одна, а сервер на всякий случай буржуйский и, разумеется, бесплатный. И это возымело действие! Был успех у прыщавых мутантов, которые при заходе на сайтик впадали в иллюзию выздоровления от хламидиоза.
Как только я ни изгалялась, выуживая из Яндекса всякую крупицу, всякую малость сведений о моём виртуальном обидчике. Как-то в сетевом захолустье я нашла всего одну фразу, в которой давно разоблаченный гэбэшный стукач и провокатор, спустя двадцать лет, походя, пытался переложить свои стукаческие грешки на невинных людей, в том числе на моего сетевого врага. Через 10 минут чат и записнуха пестрели моей находкой, флудёрская программка заработала на полную мощь: теперь он уже был "хач-стукач". Подловатая лживость оформилась у меня ещё в школьные годы. Оставаясь посмешищем вплоть до 10 класса за недалёкость, прыщи и потешную манеру речи, я уже тогда исподтишка распространяла грязные слухи о самых чистых ребятах, мстя им за насмешки и за полное безразличие к моей персоне.
И вот всё повторялось. Уже виртуально со "старым хачем-стукачем". Точно зная - кто мой обидчик в реале - я не гнушалась пользоваться таким преимуществом, вместе с тем понимая, что завидовать мне он не мог: нечему было. Ну не парикмахерской же или LCD-монитору, не тараканам или Карену завидовать. Как я ни сопротивлялась, а вынуждена была сознавать, что реал сильнее виртуала (как правда сильнее лжи). Я же точно знала, что в жизни "старого хача" всё путём, что в этой настоящей жизни я не могу ему ничего возразить и противопоставить, что это он трахается с кем хочет, увлекая умом, талантом и обаянием, а я - 24-летняя девка - с трудом нашла себе шестидесятилетнего армянина-нелегала и вот теперь варю ему суп, что мой папа в тюрьме, а мать давно в Турции. Осознавая это, высмеиваемая "старым хачем" в сети изо дня в день, я-таки погрузилась в уныние. Теперь и любимые лыжи зимой не спасали. Выйдя на лыжню, разогнавшись, скатившись с горки, я, вместо того, чтобы держать темп, замедлялась, мысленно окуналась в помоешную атмосферу чата и начинала искать новые способы борьбы со "старым хачем". Пару раз, отвлекшись, я падала в снег, чего раньше никогда не бывало.
Мелисса: Имка, сегодня одна?
Имаго (Я): Пока да, но скоро приедет любовь
))…Разочарованная вялым утешением Мелиссы, я резко вышла из чата, запустила оутлок, но, когда замелькало свежее мыло, на экран, словно нарочно, невесть откуда сели две сношающиеся мухи, одна верхом на другой. Я хотела убить мух сразу, но то, чем они занимались, напомнило мне о Карене, который всё не приходил и даже не звонил мне со своего раздолбанного LG. Я с минуту пристально смотрела на мушиное порно, потом убила сношающихся перед моим носом мух и ринулась в кухню.
Очевидно, суп был готов. Суп получился борщ не борщ, харчо не харчо, щи не щи, пити не пити. Горох соседствовал со свеклой и капустой. Вся надежда была на приправу. Я потушила конфорку, уже было направилась в душ, но резкий школьный звонок нарушил мои планы. Я кинулась к входной двери, точно знала, что это долгожданный Карен, но всё же энергично спросила: - Кто? –
За дверью послышалось: - Натащь, эта я Карен парышол!
Едва сдерживая радость, я открыла дверь и впустила в квартиру любовь.
Любовь, как всегда, сильно пахла и очень хотела есть.
Карен разувался медленно, я поняла, что в душ пропущу его первым, иначе запах разутого Карена вытеснит из квартиры аромат моего готового супа.
Ради супа Карен готов был пройти даже через душ. Пока он стоял под душем, напевая какую-то тоскливую армянскую песню, я вернулась в кухню накрыть на стол.
- Натащь, палатэнэц ест? – раздалось через пять минут из приоткрывшейся ванной.
- Не приготовила? – я удивилась себе, тут же вспомнила, что война в чате выбила из моей головы все прочие мысли и успокоилась – с головой всё в порядке, имела право забыть.
- Сейчас, Карик, сейчас принесу.
Это не был ужин при свечах. OSRAMовская 100-ватка в голубоватом плафоне освещала раскладной кухонный столик, покрытый клеёнкой с пейзажем, хлебницу с бородинским и две одинаковые расписные миски, из которых с разной скоростью поедался мой суп, варившийся с полдня, благоухавший замысловатой приправой. На одну поднесённую ко рту мою ложку приходились пять Кареновых. Неизвестно, стал бы Карен есть такой суп, не будь он зверски голоден. Я, нетерпеливо ёрзая на табурете, ждала того, что будет после супа, что должно быть после супа. Из приличия заводя разговор, я спросила:
- Карик, что не позвонил? Ведь поздно пришел!
- Ара, Натащь, тылэфон забраль мылыц…
- Сволочи – процедила я сквозь зубы, вспомнив – как грубо мусорня забирала моего отца. Сволочи, дали бы мне автомат, всех перестреляла бы тварей.
- Натащь, нэ сэрдыс, я сам вынават, ара, падашлы рыгыстраций нэт, тылэфон забраль
Карен погрустнел и осоловел от супа. Боясь, что усталый Карен заснёт, не сделав дела, ради которого я варила суп и, собственно, пустила его самого, я быстро прошмыгнула в маленькую уютную комнатку проверить – всё ли готово. Готово было всё: на двуспальной софе постлано свежее, пахнущее Тайдом, индийская палочка прогорела, наполнив ароматом ночь любви, мягкий розовый полумрак окутывал альков…
- Карик, возьми меня, я хочу - застонала я из душа
Карен вынул изо рта зубочистку, грустно зевнул, вдел босые ноги в шлёпки и поплёлся к алькову. Я хотела было уже забраться под одеяло, но, вспомнив про не выключенный компьютер, ринулась к нему. Оказавшись возле него, влекомая известным тягучим омерзительным чувством входить-не входить, я вошла в пустой уже чат, в записнуху и сразу же увидела:
Имаго: Мой папа в Бутырке томится,
Он спит на полу у параши,
В тюрьме его сделали птицей –
- голубки и кенара краше
- Хач носатый, пидар – я выпалила это вслух, автоматически, по привычке, но не расстроилась - ведь сегодня я была не одна, рядом Карен и сейчас начнётся такое, что…короче, плевать я хотела на «старого хача» и его жалкие стишки.
- Натащь, щто гаварищь, ара? – забеспокоился в алькове Карен, не расслышавший моей ругани и потому не принявший её на свой счет.
- Я не тебе, Карик – откликнулась я, выключая комп, потом прошла в переднюю погасить свет, свет горел ещё и в кухне, носом обнаружила в прихожей грязные носки Карена, брезгливо затолкала их тапком под табурет и, наконец, взволнованно вошла в ту самую маленькую комнатку-спальню, где на разложенной софе меня ждала любовь.
Карен, как и положено стареющему кавказцу, телом был волосат и сед. Когда-то развитые мышцы его рук и ног одрябли, кожа, оставаясь смуглой, покрылась пигментными крапинами, ногти на пальцах ног огрубели и сделались изъеденными грибком. Но общий рельеф его когда-то спортивного тела всё ещё сохранялся, пропорции выдавали в нём мужчину крепкого, повидавшего на своём веку много всякого разного. Я, жадно вдыхая запах Карена, успевшего вспотеть от горячего супа, сразу прильнула к его паху, заработала языком, а Карен положил свою тяжёлую шофёрскую руку мне на голову, гладил лицо и всё быстрее и жестче вкачивался мне в рот…
Вся любовь продолжалась около получаса. Начал Карен энергично, но внезапно завис, осоловел и так и не кончил. Как и прежде, в прошлые разы, он возмещал вялость действий обилием словесных ласк. Когда я елозила по всему телу Карена, лаская и облизывая ступни его ног, бёдра, подмышки, пытаясь растормошить его и вызвать в нём любовную агрессию, в ожидании которой провела весь день, Карен всё это время с ритмичным безразличием гладил меня рукою по ягодицам, груди не мял и, уже засыпая, бормотал:
- Мой харощий, Натащь, вах, харощий, хачу тибя, Натащь…
Посреди этого монолога Карен захрапел, вначале деликатно, но вскоре уже вовсю ивановскую. Мною овладело тихое бешенство, моё необработанное тело не хотело вот так просто отдать Карена в руки отца Морфея, но... было поздно. Я, стиснув зубы, посмотрела на спящего Карена с большей злобой, чем на «старого хача» в чате, отвалилась от Карена, словно не насосавшаяся пиявка, машинально положила одну руку на ногу Карена, вторую – безнадёжно - на всё еще полу набухший, так и не разрядившийся его член, и, хотя не сразу, заснула.
Я почти не ела супа, всего чуть-чуть, а сон мой был тяжел и тревожен, словно я сама опустошила всю кастрюлю. Мой сон наполнили картины прошлого. Я видела себя в школе, прыщавой, в неглаженой форме с розовым бантом у левого уха, несущейся из уборной к двери класса, под хохот парней-одноклассников, чем быстрее во сне я неслась из уборной, тем громче и похабнее делался хохот. Внезапно я очутилась в музыкальной школе и учитель музыки Варвара Ашотовна просила меня спеть алябьевского «Соловья», но я издавала сиплые мужские звуки, а в руках Варвары Ашотовны вдруг неоткуда появился хлыст, каким дрессировщики в цирке полосуют зверьё. Варвара Ашотовна со всего размаху ударила меня хлыстом по щеке и тут я сразу запела «Соловья» тонюсеньким голоском, да так ладно, что члены Политбюро, оказавшиеся в моём сне почему-то за столом приёмной комиссии, стали громко аплодировать, и один только Суслов вместо этого ковырял в носу большим пальцем…
Снился мне мой школьный друг и заступник хромой Вася, пятью классами младше, второгодник, ущербный. На самом деле никакой защитой мне по причине хромоты и ущербности он не был, но во сне Вася с АКМ в руках распугал и вышвырнул всё Политбюро, потом схватил Варвару Ашотовну за волосы и стал таскать по всему классу, пока не окунул её лицом в клавиатуру рояля. На самом деле Вася был сирота и инвалид, от рождения лишенный здоровых мужских инстинктов, он видел в мне сразу и отца, и брата, и друга, и защитника-опекуна. Моя склонность к лидерству воплощалась в моём отношении к Васе. Наше взаимное чувство трудно определить – не друзья, не подруги, нечто бесполое, но это было трогательное и оберегаемое нами чувство. Здесь же, во сне, Вася выпрямился, вырос и окреп, расхаживал по сну как хозяин и всё время пытался сделать с мной то, чего рядом спавший Карен так и не сделал наяву. Но я во сне не хотела, чтобы Вася так прикасался к мне, я бегала от него, а он вдруг направил на меня АКМ и выстрелил. Я вздрогнула и перевернулась на другой бок, Карен, вовсю храпя, сделал то же, мы оба продолжали спать, повернутые друг к другу спинами.
Снился мне заброшенный пруд в каком-то парке, будто иду я с мамой (той самой, что теперь в Турции), на босу ногу по зелёной траве, но почему-то с лыжными палками. Мама идёт, а я скольжу, будто на лыжах. Хочу остановиться, но не могу и соскальзываю в пруд, в ужасе зову мать, но она, улыбаясь, идет дальше и исчезает за деревьями. Я стараюсь плыть, а ноги и в воде скользят как на лыжах, погружаюсь в воду и медленно опускаюсь на дно. На дне пруда какие-то кабинки с дверьми. Двери открываются-закрываются, из них выходят, в них входят угрюмые люди в милицейской форме. Те, что выходят, протягивают деньги странному человеку с очень знакомым мне лицом. Этот человек прохаживается вдоль кабинок, принимает деньги, улыбается и шепотом мне говорит: вот, дочка, это мои туалеты. Вырастешь, будут твои. Я от радости и восторга вдыхаю всей грудью, лёгкие заполняет вода, я теряю дыхание, чувствую, что захлебнусь, хочу крикнуть: мама! Мама!…. Откуда-то сверху спускают канат, я хватаю его и кто-то, спасая, тянет меня наверх. Но, оказавшись над водою, я вижу в руках уже не канат, а лыжную палку метра в три длиною, другой конец её держит Варвара Ашотовна. Варвара Ашотовна в маминых туфлях и поёт басом «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». Потом Варвара Ашотовна громко хохочет, фехтует палкой, грозит ею мне и со словами «Я научу тебя петь, говёныш» прыгает в пруд. Я опять погружаюсь в воду, мною овладевает ужас и безнадёжность, я снова на дне пруда вместе с Варварой Ашотовной, но всё изменилось: на дне вместо папиных туалетов теперь коммерческое отделение института мясомолочной промышленности, на котором я так и не доучилась, а вместо Варвары Ашотовны я вижу милого пони с розовым бантом на левом ухе. Пони музыкально ржёт и скалит в улыбке желтозубую пасть. Я почему-то за ручку с бабушкой, как в детстве, бабушка смотрит куда-то в сторону, приговаривая «Сейчас, внучка, сейчас, Наташенька, мы поступим». Отпускает мою руку и я, словно в сомнамбуле, бреду в сторону пони-Варвары Ашотовны, хочу сорвать с лошадиного уха розовый бант, но Варвара Ашотовна лягает меня задней ногою в живот, тут же раздаётся душераздирающий бабушкин вопль: ЛОШАДЬ! ЛООШАДЬ!! ЛОООШАДЬ!!!
От бабушкиного крика и боли в животе я сразу проснулась. Но ужас, пережитый во сне, был не так страшен, как первые секунды моего пробуждения. Нет, боли в животе не было, но крик, этот душераздирающий крик ЛОШАДЬ! ЛОШАДЬ! продолжал раздаваться вне сна.
Я вскочила и лишь тогда заметила, что Карен мечется по софе, во сне пытается кого-то обнять или ухватить руками, и при этом громко стонет и кого-то зовёт:
- Лоша! Лоша! Лоша харощий, хачу тибя Лоша, вах, в попа хачу, ара, давай в задниц, Лоша!
- Чтооооооооо? – завизжала я, приходя в себя.
Я сорвала с Карена одеяло и увидела его до упора эрегированный член. Вид его привёл меня в исступление.
- Какой Лёша, а? Педик несчастный! Пшел вон, пидарас! Пшел отсюда, сказала
Разбуженный Карен ворочал глазами, одной рукой прикрывал член, другую протягивал, защищаясь от моих тумаков и пощёчин, и ничего не соображал.
- Лёша? Какой Лёша, такой же педик? Импотент несчастный, вон отсюда!
Карен быстро оделся, бормоча оправдания и повторяя
- Натащь, щто гаварищь, ара? Натащь, вах, харощий, тока тибя хачу, Натащь…
- Только меня? А Лёшу? Убирайся, старый хач, пидарас, слышь что сказала!
В передней Карен долго шарил по полу в поисках носок, не нашедши, надел туфли на босу ногу и стал испуганно вертеть замок двери. Дверь не поддавалась. Я выскочила в коридор, сразу открыла дверь, с размаху влепила Карену прощальную оплеуху и вытолкала вон. Только захлопнув за Кареном дверь я окончательно поняла, что это не сон, что я уже проснулась. Комок подступил к горлу. За окном было уже светло, поначалу я хотела плюхнуться в постель и заснуть, но, глянув на часы и, увидев, что времени полпятого утра, я направилась к компьютеру, включила, пока тот загружался, вытащила сигарету. Закурила и села за клаву. В чате в виде точек остались ночные следы ростовского наркомана Тимоши. Записнуха долго не открывалась, открывшись, обдала меня холодом научного знания:
Имаго
1. Имаго - окончательная стадия индивидуального развития членистоногих животных со сложным жизненным циклом.
2. У насекомых с полным превращением имаго развивается из куколки.
3. У насекомых с неполным превращением имаго развивается из личинки (нимфы).
Сигарета повисла в обессилившей руке, а из груди вырвался беспомощный и гневный вопль: - Это всё суп, суп, будь проклят этот суп, будь проклят....
Спустя день я снова сидела в чате, а строки капслока всё с тем же однообразно тупым текстом мостили экран монитора…
Так было (((:
