Вечер.
Он совсем не был солнечным и радостным. Не то, что в прошлый раз. Всю его недолгую жизнь моросил противный дождь и дул холодный ветер. Ветер происходил ото всех направлений одновременно, и хотя термометр установился на отметке плюс семь, согреться было невозможно. Даже наблюдая такую погоду в окно, становится зябко. А он не мог спрятаться за окном, потому что сам был субстанцией в которой существовала погода. День прожил отведенные для него небесной механикой часы. Душа его не знала ничего кроме слякоти и тоски. Если бы он знал что-то другое, то, наверное, это было бы страданием. Ну а те житейские испытания, которые выпали ему и вовсе преобразились в великое горе. Впрочем, и радость переживалась бы им тяжело и с болью. Казалось, что сам воздух был болью.
В свой полдень День уже испытывал усталость и думал о грядущей ночи. Ночь – великая непознанная тайна Дня. Понять ее он не в силах. Смысл ночи более таинственный и необходимый, чем смысл жизни. «Нет ничего более вечного и более мимолетного, чем ночь», - открыл для себя День.
Мне хотелось рассказать ему, что ночь не вечна, и завтра он опять родится здесь, где-то он будет продолжаться после заката, а где-то он уже умер. Но я так и не смог объяснить ему значение слова «завтра». А нужны ли ему эти знания? Разве, понимая наперед, что ноги возлюбленной пахнут потом, мы избавляемся от боли утраты?
В лесу, за Синими горами, неуютно чернели ветви дубов. Светлые стволы буков, наоборот, были похожи на тела приведений в наплывающем сумраке. Грязные лужи наполнили колею лесной дороги, которая превратилась в глиняное месиво. А в доме напротив грустила зеленоглазая девочка, вглядываясь через окно в далекие Синие горы, которые теперь уже были не синими, а почти слились с низким свинцовым небом. Она была почти девушкой, но тело ее, по-детски нескладное, не могло еще возбуждать желание. Она это понимал, но особенно стеснялась своих слишком уж тонких ног.
День еще жил, продолжая бессмысленно горевать о пустом и непонятном. Но когда конец настиг его на жизненном пути, и померкло солнце на его небе, душа была уже спокойной и уставшей. Можно сказать, что привычка к постоянной зубной боли не дала почувствовать, как вырывают сердце. Когда День перестал чувствовать, то он умер. «Жизнь – есть боль».
Дождь неожиданно прекратился, и на небе вдруг появились звезды. За Синими горами душераздирающе выли шакалы. Но зеленоглазая девочка не слышала их, потому что горы были далеко, к тому же, она крепко спала.
Утро.
Раннее утро – словно ночь осветили дневным, но все же искусственным, светом. Почти светло, но вокруг все еще ночь. Она в этих редких звездах на синем небе, в этой сладостной тяжести век, в пустынности и одиночестве вокруг. Влажностью веет из парка. Гулкостью тротуаров наполнена тишина, хотя зеленоглазая нимфа из соседнего дома еще не вошла в эту тишину цоканьем каблучков на своих детских и соблазнительных ножках. Свежесть прохладна, но в ней осталось тепло вчерашнего дня. Свежесть тяжела от запаха ночных цветов и мокрой пыли. Она напоминает молодую смерть. Возможно, это оттого, что ночью большой филин врезался в полете в стальной столб фонаря, и сейчас его мертвая плоть, еще не тронутая разложением красиво и печально лежит на парковой дорожке. И сейчас эта плоть еще излучает свежесть жизни, но свежесть эта уже недоступна, как запретные ножки зеленоглазой нимфы.
Светило уже чуть показало край своего огненного тела из-за Синих гор. Беспорядочные лучи его пронзили просыпающееся небо и странным образом окрасили в розовый цвет облака на западе. От этого казалось. Что одновременно наблюдается и рассвет, и закат. Что, в общем-то, и соответствует истине. Утро перестало быть ночью. Птичьи голоса окончательно развеяли налет нереальности с его лица. Теперь утро стало осязаемым и неотвратимым, как предчувствие невыносимо прекрасной и короткой жизни. Зеленоглазая нимфа гулко процокала каблучками по бетонной дорожке. Мне показалось, что сегодня её ножки стали чуть менее запретными, но более соблазнительными.
Вечер и утро у тебя получились прекрасными. 