Первый курс.
Я в очередной раз начинаю новую жизнь. Я срастаюсь с белым халатом, тетрадью по математике и короткой стрижкой. Чувствуя, как сердце стучит в ушах, с зажигалкой брожу по подвальной анатомичке в поисках выключателя; ночью на кухне перевожу латинские тексты, запивая их горячим молоком.
Еще не курю и не ругаюсь матом, уже ни с кем не встречаюсь, и прогуливаю физкультуру, потому что девять ноль-ноль субботы – непонятное для меня время.
Я просиживаю до закрытия в Ленинке и исписываю десять тетрадей конспектами по философии. Я никогда их больше не открою, эти десять тетрадей, но и никогда не выкину. Они будут лежать в коробке на шкафу, а потом как-то незаметно потеряются.
Я бегу босиком под дождем после экзамена по социальной психологии. Мои джинсы закатаны до колен, отросшие волосы лезут в глаза и в рот, я смеюсь и бегу к арке, где стоят мои однокурсники. А в руках у меня пакет апельсинового сока.
Я заканчиваю обе сессии на одни пятерки, я привыкаю не спать по ночам и не завтракать утром. Я танцую в фонтане в Александровском саду, и конная милиция проезжает мимо. Я еще маленькая.
Второй курс.
Я собираю каштаны, которые падают мне на голову, и мои карманы раздуваются как у Тома Сойера. Дома я склеиваю из этих каштанов человечков с явной гидроцефалией и селю их на письменном столе. Они смотрят на меня выпуклыми блестящими глазами, и я наслаждаюсь их утрированной уродливостью.
Мы вдвоем бродим по книжным магазинам, разыскивая то-не-знаю-что. Нам, собственно, все равно, где бродить, но мы, как дети, ищем адекватный предлог. Мы знаем все букинистические лавочки в центре Москвы, нас узнают продавцы и покупатели. Я курю одну за одной сигареты на Большом Каменном мосту и бросаю бычки в темную воду, мы приходим ночью ко мне домой, стараясь не разбудить родителей, я стелю ему на полу своей комнаты, а просыпаемся мы в одной кровати.
А весной мы стоим в разных концах длинного факультетского коридора и смотрим каждый в свое окно.
И не видим друг друга.
Третий курс.
Я не помню этот год. Он был, кажется, темно-серым с оранжевыми полосками. Он был тоскливым и по-детски радостным.
Я пишу письма, много-много писем; я болею гриппом и не могу курить, я звоню в другой город и по-подростковому бросаю трубку, испугавшись. В Новый год я лежу, накрывшись подушкой, чтобы не разбудить никого, и разговариваю с родными незнакомыми голосами.
По воскресеньям я встаю в восемь утра и еду в детский дом; я гуляю по зимнему парку с десятилетним мальчиком Андреем – у него ДЦП – и мы разговариваем о картах Таро, рунах и средневековом колдовстве.
Я не помню этот год.
Четвертый курс.
Я становлюсь циничной и резкой. Мою фамилию обсуждают на каждом заседании деканата, а я сижу на ступеньках больницы и пью шейк Бора-Бора. Вместо халата я ношу белую мужскую рубашку, и меня никто еще не запалил. Я катаюсь по ночной Москве на своем разваливающемся велосипеде, покупаю на обед пачку печенья и вишневый йогурт, пересаживаю кактусы и читаю Туве Янссон.
Я целую мертвый лоб своего деда, и не узнаю его. Я смотрю очень-очень внимательно, я пытаюсь объяснить себе, что это он, но я не вижу этого; мое зрение и мой мозг никак не хотят взаимодействовать. Я прячу ледяные руки в карманы своей подруги и плачу у нее на плече у входа в крематорий.
Я смотрю в тоскливые глаза дедовской кошки, которая не понимает, что происходит, и чувствую жалость и агрессию. Мне кажется, что она меня ненавидит, но я не могу понять за что. Я качаюсь на качелях и напеваю что-то из Арии, я живу в кредит и хожу в дырявых сапогах. Это моя юность.
Пятый курс.
У меня очень мало вещей. Кожаные ботинки, старые джинсы, свитер и рюкзак. Две пачки сигарет – половина из них россыпью – будильник, блокнот, деревянные бусы, очки и немного денег.
Я кочую по городу.
Я привыкла ночевать в чужих домах, в чужих семьях, в чужих постелях, на чужом полу. Я пью чай из расписной глиняной кружки и говорю о философии Мамардашвили, я пью кофе из тоненькой чашечки и слушаю Зою Ященко, я пью водку из бутылки и танцую под Ленинград.
Я ищу независимость.
Я ищу независимость, а нахожу все больше привязанностей, и чем дальше, тем труднее не возвращаться. Я прижимаюсь губами к чужой груди и пьяно плачу, размазывая слезы руками. Я смешна и нелепа, а хотела бы быть загадочна и романтична. Но я не такая.
Я пытаюсь принять себя, но вместо этого постоянно себя обнуляю. Я довожу себя до абсурда, до наивысшей точки нелепости; я стою, глупо разинув рот и вытянув вперед руки, произношу высокопарные слова своим прокуренным голосом, и громко смеюсь, запрокинув голову.
Я хотела бы носить шляпу и длинное кожаное пальто, аккуратно высовывать ногу в мягком сапоге из дверцы мерседеса военного образца, пить шампанское из высоких прозрачных бокалов и нюхать кокаин, который хранила бы в маленькой золоченой коробочке.
Но я еду в метро, прислонившись спиной к холодной двери; я еду в Отрадное, где буду сегодня ночевать, и курить кальян, и ужинать варениками с творогом. Я еду, и делаю вид, будто не знаю, что меня там – не ждут.
У меня очень мало вещей.
Я кочую по городу.
