Все грезы о жизни, все мечты о славе… небо свободно от туч, видны только редкие белоснежные, почти прозрачные облака. Озорное солнце играет на маленьких накатывающихся на золотой песчаный берег волнах красивого спокойного моря, дети смеются, стараясь поймать блестящее размытое отражение руками, во все стороны летят брызги, а кругом только радость и счастье. Катрин (так будут звать их маму) стоит на крыльце резной избы, закрывая взгляд ладонью от яркого солнечного света, и смотрит в сторону берега. Туда, откуда доносится детский смех, и все хорошо, и этот идеальный мир достоин благого существования. А скоро со своей безопасной и скорее показательной (ведь в этом идеальном мире нету войн) службы в Имперской Дружине вернется надежный и любящий отец семейства, капитан дружины отпустил его на все выходные и даже разрешил побыть дома еще пару лишних дней.
- Папа! Папа! – закричат тогда дети и, не обсохнув, бросятся к подъехавшему к избе всаднику.
Семейная пожилая пара, что живет по соседству, уведет красно-рыжего коня в хлев, накормить сеном и овсом, а атлетически сложенный всадник добротной улыбкой окинет родные просторы.
- Привет, мой благородный рыцарь, - Катрин, смеясь, обнимет любимого мужа (его будут звать Дестер), скажет, как сильно она скучала, как ждала…
Дестер приласкает свою дорогую жену, поцелует, скажет, что тоже умирал от тоски, что любит ее больше жизни…
Мокрые дети налетят на своих обнимающихся родителей, смеясь, станут тянуть папу за рукава, маму за подол платья, будут спрашивать, чего папа привез из города, что у папы в сумке, где гостинцы и сласти… и они тоже будут рады видеть Дестера, просто они еще слишком малы, чтобы признаться себя в любви к чему-то живому. А вот конфеты совсем иное дело.
- Папа, папа! А где конфеты? В сумке, да? – малыш (пусть его зовут Лаир) потянется озорными ручонками в котомку Дестера, но тут же больно получит по пальцам.
- Ай! Ну за что? – Лаир сделает вид, будто не понял своей вины, но обижаться и не подумает.
Его ровесница-сестра тем временем будет спокойно ждать, изображая полное равнодушие к конфетам.
Вся небольшая деревушка на побережье Гладкого Моря выйдет поглядеть на Дестера, расспросить, как его дела, как служба, налить кружку горького пива и обнять по-братски… здесь будто гладкое отражение света и добра, здесь зеркало наполнено счастьем больше, нежели мир, что в него смотрится, здесь все бутыли полны радужными джинами, здесь нет места злу, каждая крупица пляжа детской души под ласковой опекой облаков-предков, все игры о любви, все игрушки улыбаются, каждая дверь открыта. Живи и будь счастлив.
Вы действительно в подобное верите?
Сегодня идет дождь.
Не просто дождь, настоящий ливень. Небо почти черное, оно отражается в глазах криками безысходности, этот гул, что затмевает любые звуки, этот грохот бесчисленных сливающихся в единый поток капель дождя, бьющихся о шлемы, кирасы, мечи и секиры, панцири и щиты, он уже давно не сводит с ума. Их панцири – наша главная проблема.
А еще их оружие.
Алебарды с острыми топорами и длинными лезвиями.
И с гусармами, которые жестко цепляют щиты.
И еще бастарды.
И тяжелые шестоперы.
Клейморы.
Кутили.
Даже бракемарты.
На них отлично сидят доспехи. На них нет открытых мест. У них море опыта и смертельное вооружение.
Вся эта армия, обитая металлом, кучи сгорбившихся под тяжестью доспехов воинов, позвякивание ударяющихся друг о друга наплечников двух соседних рыцарей, нависают над нами… у кого-то лопнул ремень и на грязную мокрую землю плюхнулись поножи. Но проблему с их панцирями это никак не решило. Даже не представляю, с какой силой придется бить, чтобы меня хотя бы заметили.
Инквизиция.
Старички-паладины, что ведут всех добрячков-рыцарей в бой. Я смотрю на них, на бесчисленные ряды врагов, на свой жестокий приговор. Мы – это революция, они – это закон. Все банально и просто. Наши армии разделяет не больше пары десятков метров. Враги-добрячки молятся, целуют свои святые символы, хмуро смотрят на нас, проклинают. Срывают травинки и просят помощи матушки-земли, с надеждой глядят в суровое небо… ненавижу все эти сопли!
А мы спокойно ждем.
Не то чтобы мы соблюдали воинскую честь: просто лениво атаковать первыми.
У некоторых наших воинов тоже попадали поножи, наручи, и сейчас они быстро водворяют их на положенные места, суетливо затягивая узлы на ремнях, иногда поглядывая вперед - как бы без них не начали. Затем наши воины подбирают с земли свои шлемы, латные перчатки, щиты и оружие. Из шлемов льется мутная вонючая грязь, стекает темными ручьями по лицам и дальше, по шеям прямо под кирасы. Ливень барабанит по нам, вертикальный бесконечный ливень.
Я знаю, что старички-добрячки хотят в такой день сидеть у каминов в своих громадных роскошных усадьбах, со своими мелкими вечно ноющими внуками, со своими примерными любимыми женами, положив ноги на теплую медвежью шкуру. Старички-добрячки хотят пить вино из кувшинов, хотят есть горячее сочное мясо какой-нибудь жирной индейки, хотят читать мудрых мыслителей, чьи книги сотнями чернильных перьев переписываются на все языки мира, они хотят покоя и счастья.
Смотря на их панцири, лишь одной мысли радуюсь я: сегодня у паладинов посидеть возле камина не выйдет. Сегодня они будут убивать своих диких и свирепых врагов… я не умею читать, у меня нет усадьбы и теплого очага, маленькие дети не ноют у меня под левым ухом, а жена не шепчет ласковых слов на правое, я не разбираюсь в винах, ем индеек сырыми, бывает, что прямо с потрохами… на язык часто выливается желудочный сок птицы, останки насекомых. Полость рта тогда щиплет, потом на пару часов остается ощущение, будто язык и нёбо покрылись какой-то мертвой пеленой жира. У желудочного сока индейки привкус блевотины и полевой травы.
Ну, чем похвастаешь? Умею рубиться и немного считать на пальцах. Все, пожалуй.
Мой щит в форме капли уткнулся в землю. Затекшая левая рука, перетянутая ремнем щита в локте и еще крестом из ремней на ладони, немного подрагивает и все чаще отнимается, но я не волнуюсь. Меня больше беспокоит правая рука, сжимающая рукоять клинка. Это то ли клейбег, то ли ланскнетта. Плохо в этом разбираюсь.
Ливень хлещет по стеганой перчатке, уже промочив ее насквозь. Мои замерзшие пальцы чувствуют, как холодная вода, упавшая из недр черных небес, стекает к запястьям. Еще лучше я буду чувствовать сталь вражеских клинков. Моя правая латная рукавица недавно развалилась. В прямом смысле. Я какое-то время поддерживал в ней боевой дух при помощи веревки – туго затягивал, и рукавица держалась на кисти – но сия конструкция рассчитана максимум на один быстрый бой. А она прослужила куда дольше. Ведь теперь некоторым добрячкам не с кем сидеть дома, на лезвии моего оружия невинная кровь.
Потому они так злы на нас, потому они и нацепили панцири. До сих пор не знаю, куда стоит бить - ноги и руки щитников врага тоже в заковке, шлемы здоровенные, горже, наверное, носы подпирают.
На них армэ.
Такие шлема, у которых поворачивается забрало и нащечники.
Такие шлема, которые полностью закрывают лицо и голову.
Такие шлема, где выполнены решетчатые забрала.
Шлема с красивыми гребнями на куполе.
Шлема с шарнирами и боковыми винтами.
У паладинов из верхней части купола торчат султаны красного или белого цветов. На некоторых даже шлема с личиной, с выдолбленными чертами гордого лица. Добрячки такое называют гротескным армэ.
Их алебардисты натянули на свои головы марионы. Открытое лицо и дурацкий козырек.
Их лошади приглушенно фырчат позади своих наездников.
Поначалу я никак не мог снять эту рукавицу. Никогда не пытайтесь развязать мокрый узел мокрыми руками.
Псевдоготическая манжета сильно погнулась, и края металла впились в запястье, а пара пластин, закрывающих пальцы, и вовсе отвалились.
Наша армия разгромила целый город долбанных добрячков, но не успела подло улизнуть. Легион рыцарей Империи вернулся из военного похода слишком быстро, завязалась драка. Мы все-таки отступили, потеряв кучу народа, убив тоже немало. Почти вся их кавалерия была повержена, потому гнались за нами на обычных лошадях. Такие не поскачут в бой, но если мы попытаемся бежать, то нас быстро нагонят.
После резни в городе моя рукавица испустила дух, пришлось выкинуть.
Несчастная жертва войны.
Я надеялся скорее свалить куда-нибудь далеко, через лес в сторону побережья, но остатки нашей армии были настигнуты остатками их армии уже на подходе к чаще. К счастью, нас здесь ждало подкрепление. Черное небо застилает собой наши испорченные души, мы уже готовы умирать, мы готовы убивать.
И вот я стою тут, держа клейбег незащищенной открытой кистью. Мои ноги сильно согнуты в коленях, левая ступня впереди, правая чуть сзади, колено почти касается земли, с обеих сторон о мою потрепанную кирасу трутся копья, выставленные вперед, в обе стороны тянутся длинные ряды щитников.
Наши доспехи и оружие – в основном краденные. Мы грабим добрячков и делаем все по образу и подобию. Потому отстаем от своих врагов в развитие на несколько лет.
У нас армэ с забралами в виде клюва.
Или гармошки.
Или собачьей морды.
У нас все переломанное и старое.
У кого-то кираса не по размеру, у кого-то кольчуга рассыпается прямо на глазах. У кого-то не застегнутая или рваная брига.
Сейчас мы все на одно лицо. Чтобы мы не делали, мы все на одно лицо.
Перед каждым нашим щитником торчат копья, поваленный лес острых копий. И над каждым неколебимая стена ровных высоких алебард. А позади, уже у самой чащи, гордым строем встали «бравые ребята» с секирами или клейморами. Они должны ринуться в бой, если наш строй прорвут. Когда наш строй прорвут. Капитан моей армии стоит во главе «бравых ребят». И они вряд ли они станут различать своих и чужих. «Бравые ребята» – настоящие психи, машут своими громадными секирами, проливают водопады крови, но никогда не помнят, что было во время боя. У них состояние отключения сознания, у них спазмы рефлексов, их тошнит от жизни. Потому капитан стоит вместе с ними, ведь они – наша единственная надежда ускользнуть в лес. Нашим же отрядом командует сержант Талон. Крепкий, злющий мужик, он никого не пожалеет.
Кажется, добрячки закончили свои молитвы. Паладины встают с колен, перехватывают средних размеров щиты, поднимают к черному небосводу острия своих красивых мечей и синхронно кричат властными голосами приказ к наступлению. Затем звучным щелчком так же синхронно опускают забрала. Щитники-рыцари быстро выступают вперед своих командиров, смыкают стену, выставляют мечи, положив лезвиями на кромки щитов. За ними двигаются алебардисты и мечники.
Я чувствую, как трясется земля.
Все-таки, их до хрена.
Около двух тысяч. Для внутригосударственной стычки – не мало.
Наша же численность отстает примерно вполовину.
Теперь добрячки вовсе не похожи на рыцарей света, они выкрикивают боевые кличи, подбадривают себя, они жаждут нашей крови. Я не пытаюсь приравнять себя к врагам, не пытаюсь оправдать свои действия, я уже очень давно не питаю иллюзий относительно окружающего мира, я уже очень давно не радуюсь жизни. Как и все, кто меня окружает.
Войско Великого Суицида.
Это название только что родилось у меня в голове.
Мы принялись колотить рукоятями мечей по щитам, мы зовем к себе своих палачей, мы открываем охоту на охотников… иногда я считаю себя лишней деталью механизма, единственная цель которого – пожирать самого себя. И я ненавижу весь мир так же, как ненавидят его «бравые ребята» во время боя.
Шаг… другой… они все ближе и ближе…
Мы стоим на месте, а наших врагов несет вперед. Мы – жалкие отбросы жизни, деремся с героями, рассыпаемся под их мощью.
Шаг… другой…
Шаг… другой…
Шаг… другой…
Добрячки в панцирных доспехах накидываются на нас. Воины Добра и Справедливости, которые матерятся и орут, будто дикари, которые, хрюкая и брызжа слюной, стекающей по внутренней стороне забрал, ударяют в нас стеной щитов.
Не самая лучшая тактика, но добрячки на взводе. Их можно понять.
Копья, выставленные нашими воинами, на самом деле куда длиннее, их рукояти уходят в глубины рядов. Там эти копья держит еще один строй, чья задача - вовремя толкнуть острое тяжелое оружие вперед. А ряд воинов сразу позади нас корректирует направление.
И если хотите знать, то наши копья длиной больше десяти метров. Жуткие штуковины.
- Коли! – раздается хриплый крик нашего сержанта. Сквозь шум ливня голос кажется далеким и незнакомым.
Раздается треск, опять гора ругани. Какие-то мгновения я просто жду. Иногда по щиту лупят мечами, пару раз засвечивают мне в макушку шлема. Потом далекий хриплый голос кричит «вперед!». Вроде бы копейщики наносят еще один удар: на этот раз я слышу лязг доспехов, хлюпанье крови, я слышу крик умирающего.
Я начинаю резко двигаться вперед, одновременно привстав и выкинув щит перед собой. Вместе со мной двигается и весь ряд. Мы тесним добрячков, а наши алебарды опускаются им на головы.
Те два ряда воинов, что держали длинные копья, бросают ненужное более оружие и выхватывают из-за пояса мечи и висящие сбоку баклеры. Эти солдаты почти без доспехов, так что работают скорее на добивание.
А мы продолжаем теснить Инквизицию назад, их строй щитников очень пострадал от копий, у многих треснули или вовсе развалились щиты, а некоторые рыцари даже остались лежать бездыханными где-то позади.
Я пару раз пробую чуть приподнять щит, заехать им врагу по шлему, и тем временем колоть мечом в живот, голени, пах. Но острие все время соскальзывает, оставляя на панцире только небольшие царапины.
Мне бы эпе де плат, чтобы пробить металл.
Или мизерикорд, чтобы влезть в щели. Там, где подмышки или пах, локти и колени.
Мне бы тонкое острое лезвие, как у эпе де пассо.
Мне бы франк-топен.
Колишемар.
Или фальшион.
Мне бы чекан.
Мне бы силу богов.
Сюрприза не вышло.
Как я понял позже, капитан и «бравые ребята» были атакованы с тыла, прямо из леса на них выбежал отряд воинов Инквизиции. Так что о поддержке «бравых ребят» можно было забыть.
Нам слишком быстро сносит крышу.
Раненые щитники Инквизиции мгновенно ретируются за ряды своих, а на их место вступают свеженькие воины с целыми щитами, с яростными голосами, и с тем же самым желанием мести… мы убили столько женщин и детей, что должны гореть в преисподней. И мы это знаем, а добрячки нас ненавидят. Но мы сопротивляемся, ведь когда я буду гореть в огне потустороннего мира, я должен быть уверен, что горю за дело, я должен буду заставить всех грешников ужаснуться моим поступкам. Только тогда жизнь имеет смысл, когда ходишь по краю.
Крики уже стали звуковым фоном, я плаваю в них, как рыба в воде. Наш ряд начинают сминать. Сначала раскалывают щит моему соседу, тут же вгоняют алебарду ему промеж глаз. Лезвие проминает забрало шлема вовнутрь, на металл брызжет густой кровью. Когда алебарду поднимают, из покореженного шлема показывается нос, срубленный вдоль, кровь темными ручьями стекает по забралу. Щитник, кряхтя, падает на колени и тогда получает следующий удар. Теперь его шлем разъезжается до макушки, одна половина сломанного забрала отваливается вовсе и теперь висит, разодрав острым краем скулу щитника. Лицо того похоже на кровавое месиво, глаза так выпучились, что становится даже смешно… после последнего удара он издает какой-то краткий всхлип и повалился изуродованным лицом прямо в грязь.
За один миг можно многое увидеть – во время боя рефлексы и чувства обостряются.
Мой щит трещит после очередной серии ударов, а их щитники хорошо блокируют наши алебарды. Вершится справедливость.
Талон кричит, чтобы все ринулись в атаку, и принимается месить ближайшего врага. Я следую его примеру, ударяю кромкой щита, затем мечом, затем снова щитом и дальше в том же духе. Как убили Талона, я не знаю, просто, когда мой противник упал, нашего сержанта уже видно не было.
Пытаясь встать, враг перекатывается с одного бока на другой, чего-то ворчит, нелепо размахивает тяжелыми руками. А на мои плечи опускаются две алебарды одновременно. Это как падение луны, это как ступня горного великана, это сила самого мощного грома… я мгновенно оказываюсь на земле, меч выпадает, тело немеет, подбородок трясется, будто у старика. Я чувствую, что еще немного, и я непроизвольно наложу в штаны.
Смерть.
Чтобы я ни говорил, а ее все-таки боюсь. Все боятся.
Онемение проходит быстро, вот только боль в плечах отдается такими взрывами, что хочется гореть, хочется захлебнуться вонючей и тухлой грязью, что журчит у моего лица, хочется быть втоптанным глубже, под покровы небес и полей, стать ниже и дальше горизонта. В последнем мне не отказывают: на меня наступают десятки ног, кто-то спотыкается об меня, падает, кто-то встает одной ногой прямо мне на голову, я ощущаю, как задник шлема больно давит на шею. А грязь пузырится, брызгая через отверстия в забрале, она заливает мне рот, мокрая, густая, с привкусом какой-то тухлой разлагающейся массы, оседает тяжелыми каплями на веках, когда я прерывисто дышу носом, она целым фонтаном обдает мне лицо. Потом ногу убирают. Взрывы боли постепенно проходят, оставляя какую-то утренняя слабость в руках, когда нормально даже кулак сжать не можешь. Рядом со мной ерзает упавший рыцарь в тяжелом панцире.
Я хватаюсь за него свободной рукой, а затем кладу поверх щит и буквально выталкиваю себя наверх. Сразу отыскиваю взглядом меч и наклоняюсь к нему. В этот же миг мне в левый бок шлема ударяют с двух рук полуторным клинком. Глухой звон в ушах, тусклые искры в сознании, прорезь для глаз съезжает в сторону и немного вниз, ремень шлема впивается в горло, теперь я слышу только свое хриплое дыхание и вижу лишь жалкий мельтешащий кусочек мокрой земли. Потому щитом бить приходится наугад. Задеваю кого-то краем, но очень слабо. Кругом по-прежнему орут и рубятся. Почему-то по мне ударов больше нет, я поправляю шлем и гляжу перед собой. Один из рыцарей Инквизиции валяется на земле подле моих ног, его панцирь покорежен, зияет внушительная дыра на груди. А неподалеку вращает, проминая вражеские шлемы, своей громадной палицей израненный свирепый, в одной кожанке, «бравый парень». Видимо, несколько их все-таки выжило, и теперь они пришли на помощь.
Тот рыцарь, что все это время пытался подняться, теперь оставил свои попытки и просто замер в ожидании финала битвы. Я поднимаю меч. В иной ситуации я бы обязательно добил добрячка, но сейчас нужно готовиться убегать.
«Бравому парню» с палицей опускают тяжелый двуручный меч прямо на плечо. Лезвие пробивает мышцы, суставы, входит так глубоко, что выворачивает одну из грудных пластин. Кость рвет кожу, вылезает обломанным неровным краем наружу. Раненый галдит, будто свирепый лев, пытается размозжить голову очередному добрячку, но в приступе боли не удерживается на ногах и падает на колени. Кто-то рассекает ему коротким клинком щеку, накопленным потоком хлыщет алая кровь, в прорезе видны желтые неровные зубы, нижняя губа, раскачиваясь на лоскутке кожи, отвисает до подбородка, с нее обильно течет красная слюна. Еще один добрячок вгоняет свой меч сзади в шею «бравому парню». Слышится треск позвонков, тело нашего воина неестественно выгибается, лицо искажается еще больше. Изуродованный «бравый парень» жалко валится в лужу и дергается в конвульсиях, разбрызгивая грязь и слякоть.
Наших живых воинов в моем поле зрения уже можно по пальцам пересчитать. Я разворачиваюсь и бегу к лесу. Плечи сильно ноют, при каждом шаге обостряется боль, липкая кровь пропитывает одежду, ручьи пота стекают на мое грязное лицо. Хочется проснуться. Или наоборот, уснуть навеки. Но небеса не слышат моих желаний, а мой инстинкт самосохранения упорно думает лишь о себе.
Кто-то бьет меня в спину. Неострым оружием, скорее даже щитом. Я делаю еще пару нелепых шагов вперед, с трудом удерживаюсь на ногах, но разворачиваюсь, готовый принять бой.
Паладин. Их готические доспехи всегда такие отполированные, идеальные, с явным перебором ребрышек.
Старичок-добрячок, может, это твоих детей я пару дней назад резал на куски, может, твою орущую сопливую жену трахал в твоей же постели? Может, это именно я сжег твой дорогой дом с твоими бесценными картинами? Может, ты думаешь о том же самом? Что ж, добро пожаловать.
Он еле заметно кивает, будто умеет читать мысли, и обрушивает свой длинный клинок мне на голову.
Это эстрамасон.
Или скьявона.
Клайбег.
Не знаю.
Блок я ставлю обычный, приподнимаю свой меч под углом и отражаю удар так, чтобы лезвие добрячка съехало на мою гарду. А сам толкаю его щитом. Блок удается, как я и задумывал, а вот толчок мой противник делает раньше, заставив меня отступить на шаг. И наносит второй удар, на этот раз по ноге, чуть выше колена. Отразить я не успеваю, только неумело разбрызгиваю грязь на земле острием своего оружия и отбиваю его меч уже после того, как тот попадает в цель. Нога из-за раны странно прогибается, как у калеки, связки натягиваются так сильно, что я кричу. Последний целый верхний ремень поножей лопается и те отвисают в сторону, будто нижняя челюсть беззубого крокодила, чувствительно впиваясь в ступню. А добрячок продолжает яростно атаковать. Я лишь отбиваюсь, парирую, отвожу его меч в сторону, одновременно понимая, чем это закончится. Пару раз лезвие врага звякает о мою кирасу и неприятно соскальзывает на открытое запястье правой руки.
Горячая кровь, смываемая холодным дождем.
Прихрамывая на раненую ногу, я продолжаю отступать под натиском противника. Ругань кругом стихла, воины либо бессвязно кричат, либо тяжело пыхтят под тяжестью бренчащих доспехов. Наши оставшиеся обреченные солдаты бегут к лесу.
Через какое-то время я замечаю, что добрячок-паладин целит мне в замерзшую, сжимающую рукоять меча кисть.
Наблюдательный.
Это эстрамасон. Или скьявона. Клайбег. Вообщем, его бла-бла-длинный меч готов рассекать мою плоть.
Ливень печальной прозрачной стеной заключает нас в свои объятия… я знаю, о чем думать в подобных ситуациях?
Паладин бьют снизу вверх, очень элегантно и легко. Видно, что он контролирует ситуацию. Я отчетливо чувствую, как кончики моих пальцев съезжают со своих мест, ощущение пустоты даже ошарашивает меня на миг.
Острый меч добрячка на совесть подровнял мои конечности.
Когда сжимаешь кисть на рукояти, пальцы становятся, как бы, одного размера, концы грязных нестриженных ногтей практически на одной линии. Потому, досталось каждому, кроме большого. Кончик мизинца повисел на лоскутке кожи еще мгновение, но…
Почему-то вспомнилась болтающаяся нижняя губа «бравого парня».
… но потом упал куда-то в коричневую мокрую грязь.
Срез далеко не самый худший, всего лишь по основанию ногтей. Которых теперь у меня нет. Мой меч, разумеется, падает, укороченные пальцы непослушно растопыриваются и в мгновение немеют, будто и не мои становятся, будто теперь у них своя жизнь и смерть. Суставы, торчащие из обрубков, похожи на маленькие крошащиеся розочки, по которым течет пузырящийся гной и густая необильная кровь. Они забавно выглядят.
Я поскорей сую изуродованную руку подмышку и прижимаю к телу щитом. Так боль кажется какой-то приглушенной.
Паладин бьют меня кромкой своего щита, и я по-детски падаю на задницу, звякнув доспехами. Голова гудит жутко, точно после отравленного самогона, пустой желудок ходит ходуном. Я мысленно спрашиваю себя, почему эта сволочь медлит и не вгоняет свой клинок в мое бренное тело.
Один из наших пробегает мимо. Он уже выкинул свое оружие и щит, прямо на ходу срывает поножи. Паладин перехватывает свой меч на манер кинжала и резко проводит им по шее пробегающего. Тот скользит по грязи, схватившись руками за горло и испуганно хрипя. Он падает чуть впереди меня, потому добрячок отходит в сторону, расправиться с трусом. Меня, как достойного соперника, он оставляет на десерт. Ему же не понять, что мы все одинаковы. Сбоку грохнулось чье-то очередное безжизненное тело.
Я вытаскиваю из подмышки руку и пытаюсь согнуть укороченные пальцы. Место среза чувствует острой агонией каждую каплю дождя, я могу их сосчитать, я могу выкрикивать громкое «спасибо» плачущим небесам. Тут даже не боль, а какое-то скверное проникающее покалывание… и холод. Замерзшая кисть теперь будто покрылась слоем самого холодного в мире льда.
Кровь из шеи моего поверженного союзника поливает шипящим угасающим фонтаном.
Пальцы начинают тихонько сгибаться. Вот это уже по-настоящему больно, я так сильно стискиваю челюсти, что в глазах мутнеет. Торчащие суставы будто каменные, мертвые, упорно отказываются подчиняться.
Паладин заносит омываемый ливнем меч над пытающимся отползти телом своего врага.
Я решаю, что попытаюсь поднять клинок такой кистью, какая есть, - уродливо-укороченной - так как освободить левую руку от щита возможным совершенно не представляется. Найдя взглядом свое оружие, подаюсь чуть вперед и кладу изуродованную кисть на рукоять. Пальцы никак не реагируют, они только больно тычутся в липкую жижу размытой земли. Я пытаюсь еще раз. Грязь прилипает к моим обрубкам, смешиваясь с кровью. Какие-то мелкие камушки, что встречаются в скользкой почве, впиваются в мясо, забиваются все глубже под лоскуты оборванной кожи. Торчащие наружу кости слегка пружинят, когда я тыкаю ими в землю. Я хочу кричать от бессилия.
Добрячок резким движением протыкает нашего несчастного захлебывающегося своей кровью солдата, с треском пробив ему острием грудную клетку. У убегающих нет права на честный бой.
На одном из моих пальцев вздулся здоровый кровавый пузырь, какой-то сосуд порван, моя правая рука отказывается слушаться, никак не опускается к перепачканному мечу.
Добрячок уже поворачивается ко мне.
Предложи мне сейчас тепло и уют усадьб, я бы, пожалуй отказался в пользу смертельно-опасного валяния в вонючей грязи посреди бойни двух армий.
Добавлено:
Когда паладин, один из предводителей армий Инквизиции, хороший благородный воин, сильный духом человек, разворачивается, то видит меня на ногах. Ручаюсь, зрелище то еще: пробитые насквозь наплечники, сутулая спина, съехавший вправо мятый шлем, окровавленная рука с уродливыми грязными пальцами, неестественно выгнутая нога, болтающиеся на одном ремне поножи, треснувший щит и никакого оружия.
Я бегу вперед. Помню, что дико и громко кричал, насколько позволял мой сорванный голос, помню, что рана на ноге расширилась из-за бега, помню, что желал испытать боль, какой прежде не чувствовал. Море боли, океаны. Иногда пожелать большего – это единственный способ пережить существующее.
Я сбиваю паладина щитом. Добрячок слегка пятится и спотыкается о недавнюю свою жертву. Он грузно заваливается на нее спиной, а я, так же не удержавшись, падаю сверху. Паладина я придавливаю правым коленом, левую ногу вытягиваю в сторону - в таком положении желанные океаны боли терпимы – и начинаю бить своего благородного врага кромкой щита. Я бью яростно, не понимая, что делаю. Щит покрывается трещинами, в сторону летят щепки, с почти мелодичным позвякиванием отваливается металлическая кромка. Вскоре щит разваливается пополам. Ремень, стягивающий руку в локте, лопается, я бью добрячка уже жалкими кусками дерева, пока и те не превращаются в прах. Паладин нервно ерзает, его доспех лишь немного помят. Тогда я вырываю левой рукой у него меч и начинаю колоть ему же в грудь. Когда становится ясно, что одной рукой мне не справиться, я просто надавливаю своей больной кистью на яблоко рукояти клинка и продолжаю бить лежачего врага. Отдача очень чувствительна, скорей всего, металлическое яблоко проломило какую-нибудь из тонких костей ладони. Мне уже все равно. Первая внушительная вмятина в доспехе паладина появляется на левом боку, затупившееся лезвие продолжает углублять ее.
Я все бью, бью, бью, у меня отключение сознания, у меня спазмы рефлексов.
Доспех уже, наверное, ломает ему ребра. Мне кажется, я слышу хруст.
Рушить – тоже созидать. Я поставщик свободных мест под солнцем, где мне никогда не быть самому.
В доспехе показалась дыра. После следующего удара она расширяется, хлюпает густая кровь… лезвие соскальзывает мне на ногу, срезая внушительный кусок кожи.
- Вот сволочь! – ору я на паладина и очередной раз всаживаю в него клинок.
Поскольку, бью я двумя руками, а вытаскиваю оружие из тела своего врага одной, приходится изрядно прокручивать лезвие, дабы то вышло. При этом добрячок так сильно дергается и размахивает правой рукой, что я пару раз чуть не сваливаюсь. Темная кровь, струящаяся из раны, тут же смывается ливнем. Видимо, это как-то удручающе действует на меня, ведь я хочу его смерти, хочу видеть ручьи красных доказательств увядания жизни.
Потом наступает резкий спад безумия. Компенсация за минуты сомнительного веселья, что-то вроде отражения полета над пропастью. Теперь я хочу выжить. Это желание крайне редко посещает меня, потому оно особенно ценно.
Единственная надежда сейчас – это усталость врагов. Большинство из них уже уселись на мокрую землю, снимают шлемы, вытирают разгоряченные покрасневшие лица. Другие помогают раненым, еще одни обнимаются, празднуя победу. И кругом все застилает плотный дождь. Сегодня погода работает на меня.
Кто-то ползает по моей ноге. Какое-то мелкое насекомое, спасающееся от великого потопа. Удивительно, что мое онемевшее замерзшее тело почти не ощущает боли, но отчетливо чувствует щекотание на икре.
Эти мерзкие волосатые хрупкие лапки…
Я поднимаюсь, срываю с левой ноги испорченные поножи и отбрасываю в сторону. Была идея взять щит паладина в качестве маскировки. Я пытаюсь стянуть его с руки своего мертвого врага, просто дергаю на себя, иногда пинаю безжизненное тело… казалось, щит приклеился к хозяину.
- Да пошел ты! – ору я и еще раз хорошенько двигаю ногой по добрячку, ногу мгновенно свело судорогой, и я снова проваливаюсь в грязь.
Обрубленные пальцы невыносимо больно проскребают по шипастому панцирю паладина и зарываются в густую слякоть. От боли я даже вырубаюсь на несколько минут.
Подняться второй раз много тяжелее. Но моя неожиданная воля к жизни помогает, схватив за шкварник и вытянув из небытия в холодный грязный мир. Не помню, как мне удалось дойти до леса, ноги несли сами, глаза смотрели для пустого сознания, кругом витал запах смерти. Похоже, про меня всерьез забыли, добрячки выместили свой гнев, и теперь пришло время раскаяния, пришло время печали и скорби. Я всего лишь незаметная часть погибшего Войска Великого Суицида.
Кое-кто все же опознал во мне врага. Уже на входе в лес. Может, твоя жена тоже кричала в моих объятиях? На этот раз я озвучиваю свой вопрос, на этот раз я играю на эмоциях. Рыцарь, что напал на меня, и сам хорош: множество вмятин на доспехе, шлем валяется где-то далеко, в высокой блестящей лесной траве, по лицу текут ручьи смешавшейся с дождевой водой крови, правый глаз покраснел, а нижнее веко так вздулось, что почти полностью закрывает обзор.
Враг сжимает в руках легкий боевой топор…
Звяк… звяк…
Эти мерзкие волосатые хрупкие лапки… насекомое словно почуяло опасность, засуетилось.
Я даже отбивать удары не стал, шлем мой их выдержал, а это главное. На особую ловкость с оружием в левой руке я не рассчитываю, просто всаживаю меч мертвого паладина в шею рыцаря. Его лицо постепенно меняется, краснеет, надувается, проступают вены на лбу, в белке целого глаза лопаются сосуды.
Насекомое продолжает ползать по моей ноге.
Шаг туда, два обратно.
Два туда, шаг обратно.
Мой разум разделяется на отдельные части: одна следит за врагами, другая пытается понять – шесть лапок у этого поганого насекомого или восемь…?
Бульканье густой артериальной крови. Я вижу пузыри, я провожаю взглядом красные водопады, льющиеся с лезвия. Рыцарь сжимает свои губы в трубочку и начинает непроизвольно мычать, словно забитая корова. Меч его бывшего командира в его шее, я есть творец вселенской иронии масштаба мелкого сражения, я придаю букашке смысл и силу Бога, я медленно поворачиваю рукоять, я слушаю хруст и хлюпанье. Я подпеваю голосу дождя.
Насекомое заползло в рану над коленом. Его лапки вязнут в моей липкой крови, оно тонет во мне, все глубже и глубже.
Из шеи моего обреченного врага начинает бить алый фонтан, сам рыцарь оседает на колени, а я выдергиваю меч и бросаю его на землю. Я дошел, я сбежал.
***
Ливень в лесу звучит подобно запертому в сундук грому. Большие сундуки с громом на толстых ветвях серых деревьев. Тяжелые капли бесконечными ударами лупят по листьям кленов, дубов, словно в замедленном мире ниспадают на мох, пропитывают его. Под моими ногами дышит влагой зеленая жизнь, под моими ногами отвратительно хлюпает бесполезная часть бесполезного бытия. Я топчу человечество.
Подходящий овраг нашелся быстро. Я хотел аккуратно слезть в него, но не удержался и больно рухнул вниз, задев в недолгом полете острый каменный край.
Холод и боль в левом боку – сломалось несколько ребер.
Дно оврага ненамного грязнее, чем поле боя, так что место я счел подходящим. Забираюсь в тень валуна (снять с себя остатки доспехов заняло у меня около часа), поджимаю израненные ноги и поднимаю к глазам свою правую кисть.
Мои четыре пальца.
Теперь они стали похожи на какие-то грубо обтесанные, почерневшие на концах деревяшки. Даже целый и невредимый большой палец отказывается слушаться, превратившись в неодушевленную материю. Притупившаяся на время боль теперь вновь чувствительно режет всю ладонь.
Мне необходима перевязка. Не только пальцы, но и плечи, и запястья, и ноги – все кровоточит, все болит. Воля к жизни с каждой секундой уплывает, я узнаю себя прежнего.
После побега исчезает страх, появляется желание вернуться и убить всех врагов.
Обычно сие не перетекает в действие.
С обрубков моих пальцев не свести взгляда. Я кладу изнывающую болью ладонь на скользкий гладкий камень тыльной стороной вверх, но все равно чересчур часто гляжу на нее. Забавные-презабавные пальчики.
Практически всю свою одежду я извел на тряпье для перевязки, оставил только штаны. Сидеть в холодной грязи оказалось крайне неприятно и тошно. Когда вспоминаешь подобные моменты, становится непонятным, как ты вообще это выдержал.
Забавные-презабавные пальчики.
С ранами на плечах дело обстоит хуже, чем я ожидал: кровь никак не останавливается, перетягивать подобные ранения очень неудобно даже для лекарей, какой уж разговор обо мне? Не знаю, сколько провозился с этой проблемой, но точно не меньше трех-четырех часов. Воля к жизни за это время исчезла бесследно, умирать я не хотел чисто из принципа.
Ливень закончился, когда наступила ночь, сильный завывающий ветер прогнал серые облака, очистил небо для далеких звезд. Жаль, я к ним так же холодно отношусь, как и они ко мне.
Что-то заерзало в моей ране над коленом.
Поганое насекомое, совсем про него забыл!
Я разрываю штанину, стараясь особо не тревожить ногу, осматриваю рану: глубокий порез, края разъехались довольно далеко, оголяя гноящееся мясо и тугую мышечную массу, засохшая кровь покрывает толстой коркой всю ногу ниже раны. Насекомое жалко копошится во мне, перебирая лапками и своими тонкими усиками по моей плоти. Эта зараза ползает у меня под кожей. Я принимаюсь выдавливать ее. Возможно, мне даже больнее.
Насекомое медленно направляется в сторону разреза, а я методично нажимаю на кожу пальцами здоровой руки, закрывая путь к отступлению. Мой гость ползет по моим связкам, порой куда-то проваливается, но через мгновение бугорок на коже вновь вскакивает и двигается по намеченному пути. Эти мерзкие липкие волосатые лапки насекомого. Я продолжаю давить на свою ногу.
Когда тварь показывается в открытой ране, я хватаю ее за мелкое тельце и победно вытаскиваю из себя. Какой-то жук. Весь липкий, в крови, мелких ошметках, еще не понимает, где оказался. Волосатые лапки перебирают по воздуху, этих лапок всего четыре. Я сжимаю пальцы. Белая жидкость прыскает из жука наружу, лапки замирают. Вытерев руку об рваные штаны, я откидываюсь назад, к поросшей мхом стенке оврага. Я хочу спать.
Это была только первая глава, но не боясь - дальше вряд ли буду выкладывать
Хреновый однако он солдат...
